Книга Василий Темный - Борис Тумасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шемяка намерился голос подать, Иону прервать, но тот сызнова посохом пристукнул:
– Смолкни! Не будет вам прощения. Вы Каину уподобились! Вы греческой казнью князя великого Василия судили. Как ты, Дмитрий, стоять перед Господом будешь на суде праведном?
Притихли в палате, только что-то проворчал старый Сидор. А Иона уже вопрошает:
– Оглянись, Дмитрий, кто окружает тя ноне. Руки у них кровью измазаны, как отмоют? Господь видит, как во лжи и коварстве погрязли они!
Но вот наконец Шемяка промолвил:
– Владыка, можно ли признать обвинения твои, коли сам Василий во всем повинен. Почто за власть держался, коли она ему не принадлежала. Я ль не намерен удел ему выделить?
Владыка Иона поднялся. Лик гневен. Крест на черной рясе поправил:
– Не очиститесь вы, великие грешники, ответ вам всем перед Господом нести. И палату притихшую покинул.
Тьма и только мозг работает лихорадочно. Никакой помощи. Будто и не слышали князья удельные его криков. Молчит и тверской князь. А ведь первым отозвался, когда казанцы пленили.
Тьма и сознание. Сознание, что отныне обречен на вечную темноту, не видеть ни сына, ни жены, ни матери, старой княгини.
Сын, вот он, княжич Иван, в колымаге рядом с ним. Им удалось вырваться, бежать из Углича. В другой колымаге боярин Ряполовский. Это он спас княжича Ивана и помогает ему, великому князю Василию Васильевичу, вырваться из рук Шемяки.
А в Муроме остались его братья Дмитрий и Семен. Они будут поднимать бояр, чтобы изгнать Шемяку из Москвы и вернуть стол Василию.
Сейчас они едут в Великий Новгород за подмогой. Позади Вышний Волочек. Бежали из Углича в мороз, пока болота новгородские мерзлые не отошли.
Как-то примет его, московского князя, Новгород? Не откажет ли? Новгородцы никогда не были дружелюбны к Москве, Новгород всегда уважал силу и боялся ее. А все потому, что верит только в себя.
Василий положил руку на плечо сына:
– На что обрек я тя, сыне Иван, вишь, какое горе мыкаем.
Промолвил с дрожью в голосе. Иван ответил, и Василий услышал в нем мужчину.
– Отец, великий князь, когда тя палачи казнили, улетела юность моя. Теперь я завсегда с тобой и в беде, и в радости. Судьба у нас одна, за княжество московское биться супротив Шемяки и его подельников. Получим поддержку Новгорода и двинемся на оборотней.
И снова в колымаге молчание, только санный полоз скрипит, да хлещут по кожаной обшивке ветки.
Стучат копыта по мерзлому насту. Василий голос подал ездовому, чтоб остановился да покликал Ряполовского. Тот тут же подошел, залез в колымагу, сел напротив и снова тронулись.
– Боярин Иван, примет ли меня Новгород? – спросил Василий.
Ряполовский ответил твердо:
– Новгород не примет, в Тверь подадимся. Ростову и Суздалю поклонимся. Нет, в Литве убежище сыщем.
Василий выслушал молча. А Ряполовский продолжал:
– Княгиня-мать из Чухломы пишет, не все галичские бояре сторону Шемяки заняли, твою руку, великий князь, держат. А в Литве, поди, помнят, чья дочь Софья Витовтовна и чей ты, великий князь Василий, внук. Ноне бояре с тобой будут, княже. Прежде кое у кого сомнение было, с тобой ли, с звенигородским князем Юрием, потому как тот старший рода, а ноне кто те противостоит, Шемяка коварный. Изгоним, изгоним, великий князь московский Василий Васильевич, не держи сомнения. И ты, княжич Иван, в нас опору зри. Эвон, уже сила скопилась в Костроме. Настанет час, на Москву двинемся.
Василий кивнул.
– Я в вас сомнения не держу, бояре. Дал бы Бог власть вернуть…
Долго ехали, молчали. Дорога потянулась вдоль леса. Миновали малую деревеньку, погост на отшибе. Ряполовский спросил:
– Великий князь, велишь ли свернуть, передышку сделаем, аль дале поедем, в каком-нибудь ином селе встречном передохнем?
Василий сказал:
– Коли кони не приморились, продолжим дорогу. – Вздохнул. – Мне, боярин Иван, не терпится ответ новгородского веча услышать.
* * *
На четвертый день к вечеру вернулся из Углича боярин Семен. И то, о чем он поведал, явилось для князя Бориса полной неожиданностью.
В Угличе дворецкому сообщили о бегстве ослепленного князя Василия с сыном. Но куда они бежали, никто не знал.
Тверской князь даже переспросил дворецкого:
– Так куда же, боярин Семен, отъехал князь Василий?
Дворецкий только руки развел:
– Никто того не ведает, княже. Слышал, накануне объявился в Угличе боярин Ряполовский с княжичем Иваном, а куда поделись, Бог ведает.
Борис брови нахмурил, одна мысль все вытеснила, в Литву князь Василий бежал, как князь Василий Ярославич Серпуховской и князь Семен Оболенский. Однако вслух иное промолвил:
– Дума тверская приговорила приют князю Василию дать, и мы от того не открещимся. Так что, боярин Семен, коли судьба занесет к нам слепого князя московского Василия, Тверь его примет и приютит, защитит от Шемяки.
Борис бороду пригладил, на дворецкого посмотрел внимательно.
– Ты уж распорядись, боярин, чтоб преград в нашем княжестве Василию не чинили.
– О каких препонах речь ведешь, княже, нам ли не знать о злодеяниях Шемяки…
Через неделю после того, как дворецкий из Углича вернулся, кашинский князь Андрей уведомил Тверь, слепой князь Василий с княжичем Иваном в Великий Новгород подался.
* * *
Замыслил Шемяка пойти на Кострому войной, много возымели о себе Стрига и Басенок. Да ко всему и похваляются, что побьют московскую дружину.
А Басенок в Кострому не сам пришел, с ним и другие бояре московские, какие в Твери укрытие нашли. Нет, надобно проучить их, чтоб другим неповадно было.
Позвал Шемяка бояр, однако совсем мало явилось. Озлился Дмитрий Юрьевич Шемяка, не доверяют ему бояре: седни он князь великий московский, завтра князек галичский. А коли побьет Стригу и Оболенского, тогда и поклонятся ему бояре…
Сошлись в палате, расселись. Ждут, о чем князь сказывать будет.
Тихо, только и слышно, как посапывает боярин Сидор. А боярин Старков голову задрал, на зарешеченное оконце поглядывает.
Надоело Шемяке их молчание, к Старкову голову поворотил:
– Надумал я ратников на Кострому слать, как ты о том мыслишь, боярин Иван?
Старков головой повел:
– Какой сказ. Оно бы лучше миром уговориться, а коли по-иному, так можно и с дружиной.
Тут Сидор встряхнулся:
– Нам костромичи ни к чему, у них своя путя, у московцев своя.
Палата загудела:
