Книга Тайна двух океанов - Григорий Адамов

— Я-то не скажу, будь уверен. А вот капитану ты должен сам рассказать. И перед приходом подлодки во Владивосток должен будешь показать ему свой дневник. Разве тебе неизвестно это правило? Оно обязательно для всех, участвующих в плавании.

— Неужели? — растерявшись, спросил Павлик. — А я не знал… Зачем же это нужно капитану?

— Ну как ты не понимаешь, Павлик! Ведь на нашей подлодке есть много секретного: и то, как она устроена и как вооружена. Представь себе, что ты подробно опишешь что-нибудь из этих секретов в своем дневнике. Ты можешь потерять свою тетрадь или ее украдут у тебя, и какими-нибудь путями она попадет в руки врага… Ты же знаешь, что враг всегда и всюду следит за нами, за всем, что делается в нашей стране: за нашими вооруженными силами, за нашей армией и флотом, за заводами и фабриками, которые выделывают для них оружие и боевое снаряжение. Враги всегда мечтают, как бы напасть на нашу страну, уничтожить наших защитников — армию и флот, отнять наши земли, фабрики и заводы, посадить нам на шею капиталистов и помещиков, чтобы весь советский народ работал на них, чтобы опять вернулись в нашу прекрасную страну нищета, безработица, голод, холод, унижение, рабство… Надо всегда помнить об этом, Павлик. Надо всегда помнить, что мы окружены врагами.

Павлик никогда не видел своего друга в таком волнении. Цой быстро ходил по тесной каюте, возбужденно размахивая руками. Его глаза горели, всегда приглаженные волосы растрепались. Павлик сидел тихо, внимательно слушая.

— Эти враги, — продолжал Цой, — подсылают к нам шпионов, чтобы выведать секреты наших вооружений. Они ищут и подкупают разных мерзавцев и предателей, чтобы при удобном случае, особенно во время войны, те взрывали у нас заводы и фабрики, мосты и электростанции, разрушали железные дороги, выкрадывали наши планы обороны и планы наших крепостей, чертежи самых лучших самолетов, пушек, броненосцев, подводных лодок…

— Я ничего не буду записывать о «Пионере», Цой! — закричал Павлик, вскочив со стула. — Ничего! Ничего! Даю тебе честное слово! И я сам покажу свою тетрадь капитану. Пусть смотрит.

— Надо быть очень внимательным, Павлик, — сказал Цой, устало опускаясь на стул. — Надо быть не только самому осторожным в своих поступках, но и очень внимательно присматриваться к тому, что совершается вокруг тебя, к тому, что делают другие люди около тебя. Если ты замечаешь, что человек совершает что-нибудь странное, непонятное или непозволительное — скажем, фотографирует что-то около нашей крепости, подозрительно возится или подолгу шатается, как будто бесцельно, около железнодорожного моста, который охраняется часовыми, или, таясь, выносит какие-нибудь бумаги из военного учреждения, какие-нибудь странные, необычайные вещи… предположим, из нашей подлодки, — насторожись, Павлик! Примечай! Незаметно, осторожно наблюдай! Если не можешь сам понять, посоветуйся с кем-нибудь из взрослых, с надежным, более опытным человеком. Если уж дело явно неладное, может быть даже явно опасное, иди сейчас же к начальнику и расскажи…

Цой замолчал. Павлик тоже помолчал, потом тихо и неуверенно сказал:

— Цой, может быть, лучше совсем не вести дневника… здесь, на подлодке?

— Нет, почему же? — пожал плечами Цой. — Это тебе полезно будет, но записывай только то, что не может сделать твой дневник опасным и вредным для нашей страны. Впрочем, капитан просмотрит и вычеркнет то, что не годится… А такие, например, вещи, — улыбнулся Цой, — как наши приключения на дне или, скажем, твоя размолвка с Гореловым из-за ящичка, записывай сколько хочешь… Кстати, — продолжал он улыбаясь, — какой он из себя, этот ящик.

— Ящичек? — переспросил Павлик, отрываясь от каких-то своих мыслей. — Ну, какой он?… Ну, похож, знаешь, на кубик с ребрами приблизительно в десять сантиметров, очень тяжелый… Я его с трудом держал в руке.

— Отчего же он такой тяжелый? Павлик с удивлением посмотрел на Цоя:

— Не знаю… Федор Михайлович говорил, что обычно в этом ящике находятся запасные части от его машинки… — Павлик задумался на минуту. — Впрочем, когда я его держал в руках, он был с каким-то принадлежностями для экскурсий. Так мне объяснил Федор Михайлович.

Какое-то смутное беспокойство все явственней отражалось на лице Павлика.

— Какие же это могут быть принадлежности для биологических экскурсий? — продолжал спрашивать Цой. — Ты ведь тоже участвуешь в таких экскурсиях и должен знать, что мы обычно берем с собой. Я, например, не понимаю, о каких принадлежностях Федор Михайлович тебе говорил… Ну, что мы берем с собой в этих случаях? Пружинный сачок — он большой, его не спрячешь, да и не нужно прятать, он всегда должен быть под рукой. Нож, долото, пинцет… Ну, что еще? Зажимы, скальпель? Эти вещи только мне нужны и Арсену Давидовичу… Что же могло быть еще спрятано в этом ящичке?

Беспокойство Павлика переходило уже в явное волнение.

— Я не знаю, Цой, — пробормотал он, опустив глаза. — Я тоже не понимаю… Мне… мне так говорил Федор Михайлович.

— Федор Михайлович? — медленно повторил Цой. — Та-а-ак… Почему же он на тебя вдруг так сильно рассердился? Как будто до сих пор он к тебе хорошо относился. Вы даже всегда дружны были. Правда?

— Да! — немного оживился Павлик. — Он объяснял мне машины, часто шутил со мной. Только один раз до этого случая он как будто здорово рассердился на меня. Но это просто недоразумение. И это было давно, еще в Саргассо-вом море…

— Рассердился! — воскликнул Цой. — За что?

— Ну, я же говорю тебе, Цой, что это было недоразумение. Он ошибся.

— Хорошо, хорошо, пусть ошибка, — нетерпеливо говорил Цой, едва сдерживая волнение, — но в чем заключалось это недоразумение? В чем было дело? Что тогда произошло между вами? Да говори же, говори!

— Ну, я не знаю, Цой… — ответил Павлик, растерявшись от этого потока торопливых, взволнованных вопросов. — Я не понимаю, почему ты так расстроился? Я нашел около двери его каюты клочок какой-то записки. Я посмотрел, чтобы прочесть, что там написано, а он подошел ко мне, отнял бумажку и так злобно посмотрел на меня, даже страшно сделалось…

— Ну! Ну! А в записке что было?

— Не помню, Цой… Какие-то отдельные слова… Ведь это же был обрывок.

— А все-таки, — настаивал Цой, — ну, хотя бы отдельные слова. Припомни… ну, пожалуйста, постарайся!

Павлик выглядел совершенно измученным. Видно было, что он изо всех сил напрягает свою память.

— Там было… — медленно, с трудом вспоминал Павлик. — Там были какие-то градусы… широта и долгота… И еще… как это называется?… Это такое слово… — Павлик потер лоб, на минуту закрыл глаза. — Начинается на «Т»… или, нет, на «К»… трудное такое словно… Мне его потом объяснил Федор Михайлович. Мы с ним потом помирились — это оказалась совсем не его бумажка. Он извинился и повел меня показывать и объяснять машины, и я его спросил, что значит это слово…