Книга Как СМЕРШ спас Москву - Анатолий Терещенко

Месяцев теперь мог поиздеваться над своим вчерашним начальником, к которому, как и ко всем в своей корпоративной среде, Абакумов относился уважительно и шел на встречу в оказании любой помощи подчиненным. Вот история, которую рассказал историку Леониду Млечину бывший «смершевец» Николай Месяцев:

«В 1943 году у меня от воспаления легких умерла мама в городе Вольске. Я узнал через месяц и обратился к Абакумову, чтобы он дал мне отпуск четыре дня побывать на могиле. Он вызвал меня, дал мне десять дней и сам подписал командировочное удостоверение, и сказал: «Обратитесь в городской отдел, там вам помогут». Абакумов не обязан был проявлять такую заботу – звонить в горотдел безопасности, лично подписывать командировку, с которой я стрелой летел на всех поездах. Кому ни покажешь, все берут под козырек… И когда я приехал в Вольский горотдел наркомата безопасности, мне помогли с продуктами».

Так Абакумов отзывался на беду подчиненного.

* * *

Сидя на Лубянке в камере-одиночке, Питовранов ничего не ведал о судьбе своих товарищей. Спасали стихи. Хотя он и знал, что поэзия всегда о смерти, если это хорошая поэзия, но он писал о жизни. Во время размышлений о человеке, его месте в обществе и влиянии на него государственной машины, ему вспомнились однажды слова о России, сказанные фельдмаршалом Минихом в далеком 1765 году: «Русское государство имеет то преимущество перед всеми остальными, что оно управляется самим Богом. Иначе невозможно объяснить, как оно существует». Вел себя генерал с подчеркнутым достоинством, часто приводя в ярость своих истязателей. Бить его стали сильнее и дольше – кровь разлакомила тиранов. Евгений Петрович вспоминал:

«Стук надзирателей в железные двери камер гулко прокатывался по тюремным коридорам, возвещая начало очередного дня. Ровно шесть утра. Заправив постель, как того требовали правила тюремного распорядка, начинал утреннюю зарядку. Ежедневно, несмотря на настроение и состояние, превозмогая боль от перенесенных побоев. Лишенный свежего воздуха, на маленьком пятачке камеры пробегал до десяти километров. Без привычных физических нагрузок было бы трудно, даже невозможно выдержать все издевательства не только над плотью, но прежде всего над духом. И еще в ту темную годину выручала любовь к поэзии, к родному слову, русской, народной песне. Редкий день не баловал себя собственным концертом. И откуда только память извлекала уже давно, казалось, забытые народные песни? И сколько же в них оказалось светлого добра, сердечности, искренней грусти… Обычно у двери, с другой, естественно, стороны собирались и смотрели. Стояли всегда тихо, прекращая всякие разговоры, – их, видимо, удивляли старинные и напевные сказы, где героями всегда были «лихие», но честные и отважные люди. В камере-одиночке собственное будущее, даже самое близкое, оставалось непредсказуемым, и в подспудном ожидании худшего я стихийно, непроизвольно обращался к духовным истокам своего народа. Где-то, если хотите, это могло быть… прощание с родиной».

И когда Евгения Петровича Питовранова, основательно избив, препроводили в специально оборудованную, самую глухую и темную подвальную камеру, стало понятно, что живым ему оттуда уже не выйти.

«Какая великая драгоценность время, – рассуждал Евгений Петрович, – его необходимо разумно использовать. Только дурак растрачивает свое время на пустяки. Свободный человек и в тюрьме свободный. За мной никаких грехов нет, поэтому я должен быть свободен от переживаний, а синяки и ссадины заживут. Надо время и знания свои максимально использовать».

– Ну, что ж, дайте бумагу и ручку, пару дней не беспокойте – надо собраться с мыслями.

Следователи приободрились, потирая руки: наконец-то раскололся крепкий орешек! Ради получения нужных им показаний они готовы были завалить его бумагой, ручками и чернилами.

К такому решению арестованный генерал пришел уже давно, но эффективность замысла прямо зависела от хода следствия, что, так или иначе, отражалось в поведении самого Рюмина и остальной его команды, а честнее – банды. Анализируя их поведение, Евгений Петрович безошибочно установил, – дела у них, по-видимому, идут из рук вон плохо, следствие явно уперлось в стену бетонной крепости, и над Рюминым, возможно, сгущаются тучи – дело ведь заведено в тупик.

Питовранов подготовил краткую, но емкую по содержанию записку с критическими мыслями по ряду актуальных проблем контрразведывательной деятельности МГБ и одновременно предложил пути реализации масштабных реорганизационных планов. Уничтожить такой документ следователь не мог. Расчет Питовранова оправдался – недовольный Рюмин понес документ новому министру госбезопасности Игнатьеву, а тот, обнаружив в записке рациональное зерно, побежал докладывать Сталину. Документ лег на благоприятную почву – в это время и у вождя роились планы о новой структуре в системе госбезопасности. Вообще в последние годы жизни Сталин постоянно занимался чекистскими делами, его охватил административный зуд. Ему казалось, что его окружают враги, ждут его смерти, поэтому в его понимании была «глубокая мысль» – он разрушит планы заговорщиков, если будет чаще менять чиновников.

Он поручил Игнатьеву в кратчайший срок разработать в рамках МГБ схему нового мощного разведывательного и контрразведывательного органа – Главного разведывательного управления. Предполагалось, что возглавит его Огольцов, контрразведку – Рясной, а политическую разведку… Питовранов. Распорядившись немедленно освободить Питовранова, Сталин потребовал:

– Пусть немного отдохнет, придет в себя. Потом дайте ему возможность побыстрее и поглубже освоиться с разведкой – это хозяйство очень большое, но, я думаю, он справится.

Потом задержал взгляд своих цепких с желтоватым отливом глаз на новом министре, неожиданно спросил:

– Кто его посадил? Зачем его держали?

Игнатьев опешил – он не знал, как лучше ответить, зная, что заместитель Абакумова посажен в результате сговора Маленкова и Рюмина, а его освобождение означает приговор следствию…

И уже 5 января 1953 года появляется соответствующий приказ по МГБ. Начальником ГРУ МГБ был назначен первый заместитель министра госбезопасности генерал-лейтенант Огольцов, а главки возглавили Рясной и Питовранов.

После смерти Сталина некоторых участников мифического «сионистского заговора в МГБ» Берия освободил и назначил на ответственные посты в МВД, которое возглавил. Такими людьми, например, были Эйтигон и Райхман. После падения Берии их снова арестовали по приказу Хрущева, теперь уже как пособников Лаврентия Павловича. Через 10 дней после кончины Сталина был арестован Рюмин. Из камеры он стал посылать письма Маленкову и молить своего подельника заступиться:

«Как Вы, товарищ Маленков, лучший ученик и соратник товарища Сталина не понимаете, что от евреев исходит основная опасность, они для нас страшнее атомной бомбы».

Но письма эти не помогли Рюмину, системе он был уже не нужен, он был выжатым лимоном. Как говорится, бог шельму метит, – Рюмин получил через год пулю в затылок.

* * *

Впервые об аресте Берии Абакумов узнал в камере. Видно, об этом рассказал кто-то из надзирателей. А потом – из уст прокурорского работника Геннадия Афанасьевича Терехова. Он вызвал его и дал прочесть газету «Правда» о разоблачении Берии. Абакумов прочитал и, никак не прокомментировав, стал дальше читать раздел о спорте.