Книга Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

В ноябре в горах вечер наступает рано. С приближением первых сумерек бой потерял интенсивность, а потом и вовсе стих, к этому времени афганская колонна ушла в Пишгор, по месту своего назначения, а у Ремизова на двух боевых машинах уже закончились боеприпасы. Солдаты, прикрывшись бортами машин, вскрывали снарядные ящики, снаряжали, где специальной машинкой, а где и вручную, тяжелые и длинные ленты для 30-миллиметровых автоматических пушек. На третьей машине бронебойным снарядом заклинило ствол, с ней пришлось повозиться, но к утру и ее подготовят к стрельбе. В ленте командирской машины осталось только двадцать снарядов, считай, что ничего не осталось, и ротный молча обругал себя, что в запале боя потерял контроль над расходом боеприпасов даже у себя. Сумерки сгущались, негромко, устало шуршал эфир, этот тяжелый день неумолимо приближался к концу. Ремизов, успокоенный похожим на шум прибоя шелестом в наушниках, рассматривал чернеющие вдали хребты и скалы, они медленно остывали под темно-синим небом, теряли дневной окрас. Высоко на гребне хребта, на линии горизонта, осветив соседние камни и расщелины, внезапно зажглась яркая желтая вспышка. Она продолжала искриться, и из нее росла такая же желтая прерывистая строка. Строка стремительно нарастала. «Че-орт!» – только и пронеслось в голове Ремизова.

– За машины! – крикнул он, проваливаясь в люк и прикладываясь к окулярам прицела. Длинная очередь тяжелых крупнокалиберных пуль воткнулась в землю вблизи его машины, застучала по броне рикошетами и брызгами раздробленных камней. Память, как на фотобумаге, восстановила долгую вспышку вместе с контурами гребня, камнями, расщелинами, сопоставила с картиной, увиденной через оптический прицел, и тут же на эту картину легло его перекрестье. Крест поставлен! Вот вам ваши двадцать снарядов! Получите! Распишитесь… Ремизов отпустил бесполезную теперь кнопку электроспуска орудия и замер, забыв выдохнуть, наблюдая, как первые снаряды взломали линию гребня и начали рвать камни на позиции крупнокалиберного пулемета ДШК, потом все скрылось в густом облаке серо-коричневой пыли.

* * *

Замполит вернулся в роту через две недели или раньше, не долежав положенного срока в госпитальных простынях, не долечившись. Он мог теперь подолгу рассматривать себя в зеркале, словно любуясь. Ну, откровенно говоря, любоваться там было нечем, выглядел он посредственно, мужская сущность в нем не слишком себя подчеркивала, а вот интересоваться собой он начал по-настоящему. Раньше жил-был такой же, как все, а вот теперь… Во-первых, не каждый ротный замполит – зека, если это вообще не единственный случай во всех вооруженных силах. Во-вторых, дважды ранен и один раз контужен, кто еще так, как он, попробует в рулетку сыграть? В-третьих, если приходится такие испытания выдерживать, то почему они выпали именно ему, и какие еще происки готовит Судьба? Но самое главное, они его теперь не пугали. Вернувшись домой, как он сам называл свою роту, с забинтованной шеей, в которой доктора оставили-таки ему два осколка у самого позвоночника, он торжественно ввалился в блиндаж и прямо у порога, расплывшись в хитрой улыбке, провозгласил:

– Ну что, бродяги, похоронили замполита? – И сам же громко засмеялся своей шутке.

У стола, который в этот момент считался канцелярским, приподнялись двое незнакомых Черкасову людей.

– Старший лейтенант Шустов, командир первого взвода. Алексей.

– Леха, значит.

– Прапорщик Желтов, командир гранатометного взвода. Александр.

– Саня, значит. Ну, меня командир роты, наверное, уже представил. Я недобитый замполит шестой роты лейтенант Черкасов, в мирной обстановке, то есть в застольной, Николай. – Он крепко пожал протянутые ему широкие ладони и без перехода продолжил: – Вот за это я и люблю наше государство. Не успели одного взводного убить, а другого ранить, оно сразу же замену прислало, – здесь он снова громко и почти до слез засмеялся, в то время как взводные, один на полголовы выше замполита, другой – на целую голову, подозрительно молчали. Видя, какими они остаются серьезными и озадаченными, Черкасов рассмеялся еще больше: – Да вы не думайте, я не из психушки сбежал, хотя разок меня контузило, я в роте давно не был, вот и соскучился. А рота у нас самая лучшая. Правда, командир?

Тут наконец из полутени, из дальнего угла блиндажа вышел Ремизов, с улыбкой слушавший знакомый треп замполита, обнял его:

– Ну, здорово, Черкес. Мы и вправду думали, что ты не вернешься. Как шея?

– Ерунда, через неделю все пройдет.

– Вот, товарищи офицеры, рекомендую. Боевой офицер, лучший замполит в полку. Огни и воды прошел, остались медные трубы.

– Командир, я спиртику привез. Может, за встречу, за знакомство?

– Не сейчас, придется потерпеть до вечера. Я старшину заряжу, что-нибудь на ужин сообразим.

В это время в дверь блиндажа робко постучали.

– Входи, кто там?

– Разрешите, товарищ лейтенант, – в приоткрытую дверь неуверенно протиснулась мешковатая, невысокого роста фигурка, – рядовой Сегень.

– Ну, докладывай, что хотел. – Ремизов сосредоточенно поджал губы, его раздражал неопрятный внешний вид и податливые, опущенные, как под ярмо, плечи и головы.

– Товарищ лейтенант, я хотел попросить, – солдат запнулся, увидев в помещении столько людей. – Возьмите меня к себе. – Сегень повернул лицо к замполиту, видя в нем заступника и надеясь, что он поймет. – Я все буду делать, полы мыть, обувь чистить, за вещами смотреть. Ну, как посыльный, как ординарец.

– Что, жизнь в казарме достала, тяжело? Может, тебя кто бьет?

– Нет-нет, меня никто не бьет.

– Ну что, замполит, нужен нам посыльный?

– А почему нет, пусть остается, хорошая идея.

– Можно, я себе у порога постелю, у меня есть афганское одеяло.

– Это ты брось. – Ремизов разозлился. – Здесь не богадельня. Если не умеешь жить среди людей, так благодари Бога, что тебе делают послабление. А ты совсем от жизни спрятаться хочешь? Не получится. Задача такая: прибываешь ко мне после завтрака, поддерживаешь порядок в блиндаже, выполняешь мои отдельные поручения. Спать уходишь в казарму, в свой взвод, на вечерней поверке стоишь в строю.

Сегень ушел просветленный, а Ремизов, ощущая в себе сочувствие к беспомощному солдату, хмурил брови и укорял себя за непозволительную для командира слабость.

– Вот такие у нас бойцы, – пробурчал он себе под нос. – Кстати, замполит, у меня к тебе разговор будет как раз о бойцах, только о других. Давай выйдем в курилку, взводным это знать пока ни к чему.

Яресько, Кравчук, Потапов – киевские земляки, а землячество в армии – это движущая сила самых глубинных процессов, в нем люди скрываются от тягот и лишений службы, оно им заменяет дружбу. Эта далеко не святая троица долго не входила в поле зрения командира роты, он им уделял внимания не больше, чем всем остальным своим солдатам, хотя они заслуживали другого отношения. Но в ноябре, поймав на себе их случайные взгляды, он ощутил невнятную тревогу. Его ненавидели – и это было открытие.