Книга Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения - Ада Самарка

Так вышло, что денег Мурашин не зарабатывал вообще, и все жили на пенсию бабушки – которой ночами (и теперь все чаще и днями тоже) снилась война. Сорок пять лет после и тридцать до стремительно сужались в ее сознании, превращаясь в ленту Мебиуса, по которой, скользя и натыкаясь друг на друга, тянулись ее дни, и каждая секунда тех сорока пяти лет после отстукивала свинцовым грохотом, равно как и бессмысленные предыдущие тридцать. Они жили все в одной тридцатиметровой комнате, вместе с мамой, у которой обострилась давняя хроническая болезнь и мучали боли, и с двумя безумными собаками, слава богу, что маленькими, похожими на черных белок без хвостов – мама обожала их. А малыш болел весь первый год, зато начал рано говорить, и первым его словом было «хвостик».

В Пекине Зинка познакомилась с Владиславом. Такого человека, в то время, в таком пиджаке, в таких белых носках, в таких туфлях из крокодиловой кожи, могли звать только Владиславом. Советские стражи и блюстители рассудили, что лучше Зинка пусть общается со своим, со всех сторон завербованным, хотя и неблагонадежным – чем с нарисовавшимися на горизонте наглым итальянцем отборных сицилийских кровей и американским евреем, вредным во всех аспектах.

Владислав, несмотря на свой пробивающий стены шарм, умел красиво ухаживать. Зинка влюбилась в него с первого взгляда на какой-то приватной вечеринке. Если Эдик был чем-то вроде Зинкиной первой любви, то Владислав стал уже ее настоящим первым мужчиной, пусть не в сексуальном плане первым – но именно тем, кого можно с гордостью и особым мурлыканьем, переходящим в тихий рык, называть «Мой Мужчина». До судьбоносных начальных девяностых Зинка каталась вместе с ним по Советскому Союзу, наслаждалась безлюдной советской Ялтой с неработающим луна-парком и пасмурной набережной, блистала голым плечом в люрексе на вечеринках, терпеливо сидела в холлах и вестибюлях, поглядывая на происходящие в двадцати метрах важные встречи, на которых решалась судьба миллионов, жила нехитрыми гостиничными буднями – гладила Владиславу рубашки, собирала бутерброды в дорогу, массировала ему больную поясницу и лечила грипп – больная сама, в незнакомом северном городе, в туфлях бегала в поисках дежурной аптеки и потом низким, бабским голосом орала на швейцара, отказывающегося пускать ее после двадцати трех. За Владислава Зинка не раздумывая села бы в тюрьму или отдала бы, например, почку.

Раз в несколько месяцев Зинка забегала в микрорайон общаг и хрущевок за радиорынком, в холодную и темную, расположенную на первом этаже (и потому без балкона) квартиру бабушки Мурашина (где поселилась молодая семья) и, стесняясь и брезгуя переступать порог, вручала там, в темном, пропахшем кошками и куревом коридоре, свои шикарные и неуместные гостинцы – вечно, когда выбирала, то казалось, что достойный подарок, как для того Мурашина, который в черной водолазке пил с ней «кока-колу» на трамплине над стадионом, а на деле становилось ясно, что порадовать его может совсем иное. «Бутылку обменяешь на что-то или дашь врачу», – объясняла Зинка, с тоской глядя на непримечательную серую этикетку на испанской мадере. Вино непопулярное, неизвестное, даримое исключительно для ценителя или близкого человека – ах, как же хотелось Зинке, чтобы Мурашин с женой сели где-то в тихом скверике, как в Одессе, чтобы вокруг было все в послезакатном сумеречном сиянии, пахло морем и издалека доносилась бы музыка, и выпили бы вдвоем это прекрасное вино, забыв хотя бы на час обо всех своих горестях и заботах. Или изумительные шелковые чулки и кружевные комбинации – Зинка честно хотела сделать личный и дорогой подарок, ей казалось, что она прямо дарит им любовь, которая в этих чулках и кружевах хоть на ночь победит рутину, болезнь малыша и вылечит бабушкины ночные кошмары. Или галстук «Грегори Бакстор» – достойный выбор респектабельных, но был ли он на самом деле лучше того, единственного, чехословацкого, оставшегося после выпускного вечера галстука, который Мурашин все равно почти не носил?..

Сгодились тонкие и очень теплые свитера из английской шерсти – хоть и протирались на локтях, но жена их искусно штопала, и как-то, превозмогая неловкость, попросили привезти еще, если получится. Из одного протершегося умудрились соорудить костюмчик для малыша. Просили обувь, лекарства, вообще что угодно, даже продукты.

Мурашин днем учился, а по ночам работал сторожем, жена почти не видела его.

«Ну и что это за жизнь, а? И твоя, и у нее – вот что за жизнь, вот зачем так было?» – шептала Зинка, выдувая ментоловый дым. Мурашин стоял, нагруженный ее подарками, и, как всегда, молчал. «Я просто не верю, что мы с тобой когда-то на одном уровне были – ты мог бы такую карьеру сделать. Знаешь, жизнь такая короткая, и это исключительно наш собственный выбор, чем ее наполнять». В такие моменты в ней говорил Владислав, Зинкин голос становился мечтательным, глаза устремлялись к потолку: «Я выбрала жизнь, Мурашин, а ты выбрал черт-те что».

Мурашин тогда хотел возразить, что пухленькая детская ручка его сына, сжимающая перильца на кроватке, когда он спит – и есть самая настоящая жизнь, жизнь в самом своем жизненном проявлении, но, не найдя слов, просто махнул рукой и спросил: «Пачку оставишь?» Непривычно длинные, коричневые «More» можно было отдать знакомой продавщице из важного для молодой семьи отдела промтоваров в универмаге через дорогу.

В девяносто первом году грянул гром. Хотя у Владислава имелась жена и какие-то дети, Зинка не без оснований считала его Своим Мужчиной и где-то даже расслабилась. Женитьба и дальнейшие перспективы рисовались совершенно естественным будущим, тихо спеющим где-то неподалеку, куда совсем нет смысла торопиться. После бутербродов в дороге, поглаженных в гостинице рубашек и вылеченного гриппа, казалось, их уже ничто не разлучит. Но тучи сгустились еще до августа и Фороса, и Владислав спешно засобирался в Америку. Появилась вдруг его жена, на чьих родителей отписали квартиру в Москве, где Зинка пару раз курила голой на балконе и прикидывала, как можно было бы переставить мебель и вообще облагородить интерьер с огромными пыльными окнами на солнечную сторону.

«Тебе лучше вернуться в Киев», – сказал Владислав и, не попрощавшись, уехал.

Три недели Зинка жила в мастерской у друзей Эдика, варила там супчик на электроплитке и жарила, как учил Владислав, очищенный от кожуры томат с двумя мелко нарезанными зубчиками чеснока в двух столовых ложках растительного масла, а затем намазывала на теплые сухарики из черного «бородинского» хлеба. Дома она появлялась не больше чем на час – унылые стены ее детской комнаты, письменный стол, стены в флажках и медалях и прыгающий с шестом негр в синем трико будили тошнотворную неприязнь, граничащую со страхом.

Дэвид словно материализовался оттуда – из-под остролистого плюща, свисающего с книжной полки.

В отчаянных поисках, с истосковавшимся женским нутром, Зинка наткнулась совсем не на ту замену Владиславу, какую ожидала увидеть – среагировала на белые носки в сером прокуренном полумраке кофейни на Крещатике. Дэвид проявился перед ней, словно роскошное изваяние, с которого срывают драпировки, – а до того были лишь глаза, зубы и носки – все безукоризненно белые на темно-шоколадном фоне, в слоящихся полосах табачного дыма.