Книга Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

А теперь серьезно, Ната, поверь, мы действительно в раю. Многие поколения, если не дай Бог нынешнее время когда-нибудь кончится, будут вспоминать его как райское, со слезами. Мечтать об одном – чтобы оно вернулось. С кем ни говорю, все полны и переполнены великой, бескрайней радостью. Мы уже не можем ее в себя вместить, льется она из нас и льется, переливается через край, вот-вот затопит весь мир. Недаром нашей радости боятся враги, чтобы защититься от нее, строят дамбы и плотины, но размоет она плотины, дамбы и хлынет дальше, столько ее.

Раскрой глаза: впервые мы живем, спокойные и безмятежные, словно Адам до грехопадения. Все, что от нас требуется, – выполнять производственный план, по праздникам же – самодеятельность, домино и волейбол. Враг еще и подумать не успел, что за зло нам причинить, а уже на Колыме. Зависти, которая испокон века отравляла человеку жизнь, и той мы не знаем. Не успеешь удивиться, что у соседа комната лучше или он даже дуриком отдельную квартиру отхватил, а сосед не в отдельной квартире, а на руднике под Карагандой медь кайлит. То же и лейтенант молодой прямо из училища. Только подумает, что это командир полка меня матюками ровняет, будто и впрямь умнее, глядь – и нет командира полка, с пулей во рву лежит. Лейтенант же вчерашний полком командует.

И что важно, не сами мы, зло – не наше. Высшая власть очищает нас от скверны, от всякого греха, берет его на себя. С первых дней творения не были мы так чисты и невинны. Не зря и другие народы взывают к нам отовсюду, молят о помощи, того же хотят. Издалека все яснее, да и ты скоро разберешься, что к чему».

Закончил письмо Коля довольно неожиданно. Отступил строчки две и приписал: «Теперь, когда мы сами в раю, пришло время подумать и о воскрешении мертвых. У нас есть все, чтобы принять их и согреть, приютить и обиходить».

Без меня чаще стала бывать в избушке и Ирина. Отцом она занимается без прежнего рвения. Ее квоча я давно не слышал. Ирина тоже помогает разбирать бумаги, и последнее – не благотворительность. Рузский архивист среди прочего обнаружил, что ее отец и мой были между собой хорошо знакомы. Теперь у Ирины собственный участок. Работает она дотошно, тщательно, мне остается одно – прочитать и соединить с тем, что я уже знаю.

Следующий новобранец – Кротов, любимый ученик Ирининого отца. Здесь тоже не обошлось бы без открытий, хотя, может, и не таких, как мнимый поход Коли во Владивосток. Та история любого собьет с ног. Фамилия Ирины – Валобуева – по первому мужу. На могиле ее отца, где установлен камень с его именем, фамилией, датами рождения и смерти, я не бывал ни разу, кстати, и Ирина не была на могиле моего отца, у нас как-то не принято. Вначале, когда мы познакомились, Ирина свою девичью фамилию наверняка называла и называла часто, но она была обыкновенная и проскальзывала, не задерживаясь. А тут, когда в домике поселился Кротов, только и слышно стало: Серегин, Серегин, – и я вдруг понял, что это тот приват-доцент из Московского университета, чьи лекции о Христе когда-то поразили Колю Кульбарсова. Причем, похоже, не только многие Колины идеи, сам стиль его мышления – от Серегина.

Первые месяцы жизни на кладбище меня, Анечка, занимало, как Ирина на все это решилась. Однажды я заговорил с ней на сей счет, но она не ответила, промолчала. Потом недели через две вдруг к нашему разговору вернулась. Рассказала, что в шестьдесят четвертом году, в марте, ее неожиданно вызвали в прокуратуру по поводу реабилитации отца и там, выдав необходимые бумаги, сказали, что он умер в сорок девятом году в инвалидном лагере Инанга от острой сердечной недостаточности. Отец, сказала Ирина, действительно был сердечник, могло быть и правдой.

О том, где он умер, вместе с кучей слов о нарушении социалистической законности, о культе личности Сталина и прочем она услышала из уст старого тихого прокурора – законник явно давно был на пенсии, но теперь понадобился объясняться с такими, как она. Наконец прокурор закончил, однако Ирину не торопил, наверное, ждал, что она будет плакать. Это считалось нормально. Но слез в ней не было, она лишь спросила, как в эту Инангу можно добраться: думала, что разыщет могилу. Подобные вопросы он слышал от многих и не удивился, тем же бесплотным стариковским голосом стал убеждать никуда не ехать. Во-первых, Инанга не существует уже восемь лет, лагерь закрыли в пятьдесят восьмом году, и там давно ничего нет, голая тундра. Главное же, объяснил он, заключенных обычно хоронили во рвах и общих могилах, привязывали к ноге бирку с номером и зарывали.

Он говорил спокойно, бесстрастно, и она также спокойно его слушала. Ничего себе не представляла, ни окаменевшее на морозе тело, ни веревочку с биркой, все было чужое, может, потому и не плакала. Дома ее ждали мать и двоюродная сестра, больше в Москве никого тогда не было. Она показала им справку о реабилитации, но ни о рвах, ни о бирке говорить не решилась. Сказала лишь через пару дней, когда сестра с непонятным напором принялась ее убеждать, что с Урала прах отца надо перевезти на Рузское кладбище, где их, Серегиных, хоронят уже два века. Пока он в Инанге, он по-прежнему зэк. Сестра регулярно ходила в церковь, считала себя христианкой, и слышать это из ее уст было странно. Чтобы унять сестру, пришлось повторить сказанное прокурором.

Знаешь, Аня, по некоторым репликам я и раньше понимал, что, хотя Ирина много чего повидала, сменила троих мужей, вырастила детей, собственная жизнь как бы прошла мимо нее. Так бывает. Она слишком по-другому рассказывала о том, когда отца уже не было рядом – он или сидел в лагере, или умер. Ее отца арестовали спустя месяц после ее поступления в университет, Ирине тогда было восемнадцать лет, впереди целая жизнь, и все равно то, что было дальше, ничего заслонить не сумело. Что бы об отце ни говорилось – важное или ерунда – было видно, что в жизни она его одного и любила. Если перед кем-то была виновата, то перед отцом, если счастлива, тоже лишь с ним. Остальное – и плохое, и хорошее – так и не вышло из тени.

Сестра это знала, потому и давила. Но в тот раз с помощью прокурора Ирина отбилась, и вдруг через полгода к ним домой приезжает некий Василий Кротов и начинает объяснять, что он пять лет просидел с ее отцом в одном лагере – Инанге, был его учеником, более того, Иринин отец умер, можно сказать, у него на руках. Сейчас он, Кротов, живет недалеко от Ленинграда, в Старой Ладоге, руководит в местном клубе хором и оркестром народных инструментов, в Москву же приехал специально, чтобы разыскать Ирину и рассказать о последних годах Серегина. Они тогда проговорили трое суток. Чаще вдвоем, но иногда к ним присоединялись сестра и отсидевший свои десять лет школьный приятель.

Об Иринином отце Кротов рассказывал неровно, бывало, и путался, но она его не направляла, просто слушала, даже вопросов не задавала. Правда, мне, Аня, она как-то сказала, что логику в рассказе Кротова видела. Начал он с того, что они были соседями по нарам и ее отец месяца через два после этапа вдруг сказал, что в тюрьме боялся зоны, думал, не выдержит, а оказалось, что и здесь жизнь. В лагере немало людей, разговоры с которыми ему интересны, и вообще, может статься, что эти страдания необходимы. Сектанты правы, они – преддверие спасения, вдобавок, лишь пострадав, мы получаем право судить о мире, в котором живем.