Книга Притча - Уильям Фолкнер

- Тогда мы будем голодными, - сказал первый.

- Или страдать несварением, - сказал третий. - А за сегодняшний вечер мы слышали не так уже много веселого.

- Будет, - сказал капрал. - Сколько можно говорить? Что лучше: или пусть брюхо заявит, что ему достаточно, или придет сержант и заявит, что ужин окончен?

И все снова принялись есть, кроме сидящего слева от капрала, который вдруг остановил нож с порцией еды на полпути ко рту.

- Полчек не ест, - сказал он. - И даже не пьет. В чем дело, Полчек? Боишься, что навоняешь, не добежав до уборной, и нам придется спать в этой вони?

Человек, к которому он обращался, сидел рядом с капралом справа. У него было умное, почти красивое солдатское лицо, самоуверенное, но не высокомерное, бесстрастное, спокойное, и, лишь внезапно уловив его взгляд, можно было заметить, как он встревожен.

- Видно, день отдыха в Шольнемоне не пошел на пользу его животу, сказал первый.

- Зато coup de grace {Удар милосердия (фр.).} старшины завтра утром пойдет, - сказал четвертый.

- Надеюсь, он избавит вас от беспокойства, почему я не ем и не пью, сказал Полчек.

- В чем дело? - спросил у него капрал. - В воскресенье вечером, перед выступлением на передовую, ты ходил в санчасть. Еще не поправился?

- Отвяжитесь от меня, - сказал Полчек. - Разве это тема для разговора? В воскресенье вечером у меня заболел живот и болит до сих пор, но я не жалуюсь. Я не собираюсь набивать себе брюхо, а некоторые простаки этим пользуются.

- Ты не намерен это сделать темой разговора? - спросил четвертый.

- Постучи в дверь, - сказал капрал бретонцу. - Передай сержанту, что у нас больной.

- Кто делает это теперь темой разговора? - обратился Полчек к капралу, прежде чем бретонец успел шевельнуться. И поднял свой наполненный стакан.

- Давай выпьем, - сказал он капралу. - До дна. Если, как говорит Жан, моему животу вино придется не по вкусу, то завтра утром старшина опорожнит его своим пистолетом.

И обратился ко всем:

- Давайте выпьем. За мир. Разве мы не добились в конце концов того, чего добивались четыре года? Пьем, - резко сказал он, повысив голос, в его лице, взгляде, голосе на миг появилась какая-то горячность. И тоже самое чувство, сдержанная горячность, появилось во всех лицах; все подняли свои стаканы, кроме одного - четвертого человека с лицом горца, пониже всех ростом, в его лице появилось какое-то страдание, почти отчаяние, он резко приподнял свой стакан, но не донес до рта, не выпил вместе со всеми; когда те опорожнили свои причудливые, несуразные бокалы, со стуком поставили их и снова потянулись к бутылкам, в коридоре послышались шаги, лязгнула дверь, и вошел сержант со своим солдатом; в руке у сержанта была развернутая бумага.

- Полчек, - сказал он.

На секунду Полчек замер. Потом тот, что не стал пить, конвульсивно дернулся, и, хотя, он тут же застыл, когда Полчек поднялся, они оба какой-то миг были в движении, и сержант, собиравшийся что-то сказать Полчеку, промолчал и посмотрел сперва на одного, потом на другого.

- Ну? - сказал он. - Который? Вы что, не знаете своих фамилий?

Никто не ответил. Все, кроме Полчека, глядели на того, кто не пил.

- Ты знаешь своих людей? - спросил сержант у капрала.

- Полчек - вот он, - сказал капрал, указав на него.

- Так что же он?.. - сказал сержант и обратился к другому: - Как твоя фамилия?

- Я... - произнес тот и снова, в страдании и отчаянии, торопливо огляделся, не глядя ни на кого и ни на что.

- Его фамилия... - сказал капрал. - У меня его документы...

Он полез в карман мундира и достал грязную, обтрепанную бумагу, очевидно, назначение в полк.

- Пьер Бук.

И назвал какой-то номер.

- В этом списке никакого Бука нет, - сказал сержант. - Как он попал сюда?

- Понятия не имею, - сказал капрал. - Как-то затесался к нам в понедельник утром. Никто из нас не знает никакого Пьера Бука.

- Чего же он молчал раньше? - спросил сержант.

- Кто бы стал его слушать? - ответил капрал.

- Это правда? - спросил у того сержант. - Ты не из их отделения?

- Ответь, - сказал капрал.

- Нет, - прошептал тот. Потом громко сказал: - Нет!

Он нетвердо поднялся.

- Я не знаю их! - сказал он, пошатываясь, и чуть не упал навзничь через скамью, словно от удара, но сержант поддержал его.

- Майор разберется, - сказал сержант. - Дай сюда бумагу.

Капрал отдал.

- Выходите, - сказал сержант. - Оба.

И тут сидевшие в камере увидели за дверью еще одну колонну вооруженных солдат, очевидно новых, ждущих. Оба арестанта направились к двери и вышли, за ними сержант, потом солдат; лязгнула железная дверь, звук этот показался сидящим в камере многозначительным, зловещим; за дверью Полчек сказал, не понижая голоса:

- Мне обещан коньяк. Где он?

- Заткнись, - сказал сержант. - Получишь, что положено, не бойся.

- Так-то будет лучше, - сказал Полчек. - Если не получу, то смотрите.

- Я ему уже сказал, - послышался голос сержанта. - Если он не заткнется, уйми его.

- С удовольствием, сержант, - ответил другой голос. - Это я умею.

- Веди их, - сказал сержант.

Однако не успел еще затихнуть лязг двери, капрал сказал, не громко, лишь торопливо, по-прежнему мягко, не властно, лишь твердо:

- Ешьте.

Тот же человек снова попытался что-то сказать, но капрал опередил его.

- Ешьте. В следующий приход он заберет отсюда все.

Но они пропустили это мимо ушей. Дверь почти немедленно распахнулась снова, однако на этот раз вошел один только сержант, одиннадцать оставшихся повернулись к нему, а он обратился к капралу, сидящему во главе уставленного стола.

- Ты.

- Я? - отозвался капрал.

- Да, - сказал сержант.

Но капрал не шевельнулся. Снова спросил:

- Ты имеешь в виду меня?

- Да, - ответил сержант. - Пошли.

Капрал поднялся. Он бросил быстрый взгляд на десять лиц, обращенных теперь к нему, - грязных, небритых, напряженных, изнуренных долгим недосыпанием, встревоженных, но совершенно единых даже, собственно говоря, не в надежде, не в ожидании: может быть, лишь в неразрывности, неразделимости.

- Ты будешь старшим, Поль, - сказал он бретонцу.

- Хорошо, - ответил бретонец. - Пока ты не вернешься. Однако на сей раз коридор был пуст; сержант сам затворил дверь, повернул тяжелый ключ и сунул его в карман. Не было видно никого там, где он - капрал - рассчитывал увидеть вооруженных людей, дожидающихся, пока люди из белой сверкающей комнаты не пошлют за ними в последний раз. Потом сержант отошел от двери, и тут он - капрал - понял, что они даже немного спешат: отнюдь не крадучись, даже не осторожно, лишь торопливо, быстро шагают по коридору, пройденному им уже трижды - один раз накануне утром, когда их ссадили с грузовика и отвели в камеру, и дважды прошлой ночью, когда их возили в отель и обратно; их его и сержанта - тяжелые сапоги не лязгали, потому что (такой современной была фабрика - когда она была фабрикой) под ногами был не камень, а кирпич; они издавали глухой, тяжелый звук, казавшийся лишь громче оттого, что их было четыре, а не двадцать шесть плюс сапоги охранников. И ему казалось, что не существует другого выхода, кроме одного, другого пути, кроме прямого, поэтому он чуть не прошел мимо маленькой арки с запертой железной калиткой, но сержант остановил его и повернул; казалось, что ни в коридоре, ни поблизости никого нет; поэтому он разглядел силуэт шлема и винтовки, лишь когда солдат отпер наружную калитку и распахнул ее.