Книга Корсары Ивана Грозного - Константин Бадигин

— Польские рабы в Турции ценятся дороже московских, — шепнул, нагнувшись к ханскому уху, Сулеш, но так, что его шепот был слышен по всей комнате, — они покорливее. — Рубец на его лице сделался синим.

— Я вижу, посол, тебе нечего больше сказать. Я устал, меня мучает боль вот здесь. — Хан показал на свой живот и тяжело вздохнул.

— Великий хан и царь, — заторопился посол, — дай мне закончить. Я привез с собой тридцать тысяч золотых. И если ты порвешь мир с Москвой, его величество король Сигизмунд-Август повелел мне передать их в твою казну.

Хан оживился, его глаза заблестели.

— Я слышу слова, достойные моего брата, польского короля, — сказал он, улыбаясь. — Давай деньги. Мой брат может спокойно спать. Ни один татарский воин не ступит на его землю.

— Этого мало, — сказал польский посол, — его величество король Сигизмунд-Август хочет, чтобы твои кони топтали Московскую землю. К Москве, в обход приокских городов, тебя проведут сами русские. Ты сможешь захватить много пленных. Соберешься на войну — пошли гонца в крепость Черкассы нашему воеводе и тогда жди вестей.

— Хорошо, — сказал хан, — я подумаю. А ты отдай в казну деньги, что прислал мой брат король… Я буду ждать вестей, как ты сказал. Но поминки должны присылаться каждый год, не забудь.

И Девлет-Гирей отпустил поляка.

Посол ушел из дворца радостным, уверенным в победе. То, что приказал ему канцлер, он выполнил.

— Мой верный Сулеш, — обратился хан к своему любимцу, — правильно ли я сделал?

— Ты поступил правильно, великий хан, — кланяясь, ответил мурза. — Деньги у польского короля надо взять, он тебе должен в пять раз больше. Придет время, пойдешь воевать московского царя, а надо будет, и мир с ним учинишь.

— Хорошо, пусть будет так… Вернуть ко мне русского посла Афанасия.

Ханские слуги догнали Афанасия Нагого почти у дверей дома. Ни слова не говоря, одолеваемый недобрыми предчувствиями, он повернул серого в яблоках жеребца и поскакал во дворец.

Хан продолжал лежать на подушках. Он лениво протянул послу правую руку.

— Хочу, Афанасий, просить у тебя беличью шубу для князя Спата, — без всякого предисловия сказал он.

— Нет у меня шубы для князя, все тебе отдал, великий хан.

Девлет-Гирей помолчал, посмотрел на мурзу Сулеша и сказал:

— Ручаешься ли ты, Афанасий, что царь пришлет мне магомет-гиреевскиеnote 76 поминки?

— Магомет-гиреевские? — с удивлением произнес посол. — Нет, за это я не могу ручаться.

— Смотри, Афанасий, не было бы от того твоему царю худа. Подумай. — И хан, отвернувшись, стал внимательно следить за тем, как летают мухи.

— Великий повелитель, я напишу в Москву о твоих словах. Сегодня пошлю гонца, повели дать ему ярлыкnote 77 .

— Хорошо, посылай.

Прием был окончен.

В раздумье выходил Афанасий Нагой от хана. Он догадывался, что ему напортил польский посол. В дверях он зацепил ногой за тростниковый коврик и чуть не упал. Надо предупредить государя. Сегодняшние слова хана говорят о многом.

В большой комнате с мраморным фонтаном посредине посла ждали мурзы.

— Ты шубы не дал, так царь наш наложил на тебя опалу, высылает тебя вон, а что нашего посла держат в Москве, от того худа не будет, — вкрадчиво произнес князь Спат.

Афанасий Нагой твердо знал, что выехать из Крыма ему нельзя. Обстановка делалась все более и более угрожающей. Каждый день он слышал тревожные вести. Москва вовремя должна узнать обо всем, что творилось в ханстве.

— Если хан ваш отправит своих послов в Москву и нас отпустит, то мы ехать рады, — кланяясь мурзам, сказал Афанасий. — А станет высылать без послов и без мира, то мы не поедем. Лучше нам в Крыму помереть, чем ехать без мира. А шубу я не дал потому, что беличьей у меня нет. А если князь Спат похочет соболью взять, я согласен, пусть заедет ко мне вечером.

Мурзы переглянулись и больше разговора не затевали.

В сопровождении ханских сановников посол Афанасий миновал комнаты с высокими потолками, увешанные дорогими бухарскими коврами, вышел в сени с двумя фонтанами, истекающими из каменных стен в огромные чаши. Отсюда искусно сделанные железные двери вели во внутренний двор.

У выхода из дворца посла ждали слуги, державшие под уздцы его серого коня.

Глава двадцать седьмая. «КТО ПОБЕДИЛ, ТОТ И ПРАВ, ТОТ И ДАНЬ БЕРЕТ»

Приближалось лето 1571 года. Скоро два года жила Анфиса Гурьева с надеждой в сердце у отца с матерью на берегу Оки в небольшом сельце Подгорье. Она верила, что ее муж Степан жив и обязательно вернется в деревню Федоровку. «Если он вернется, старуха Пелагея скажет, где я», — утешала себя Анфиса. Жить в сожженной деревне ей было голодно и тяжело, и она решила уйти к родителям.

Работать приходилось тяжело и здесь. Однако благодатная рязанская земля за труд отплачивала обильными урожаями. Селяне и подати платили исправно, и самим оставалось на пропитание. Татары вот уж три года не появлялись на Рязанщине, и народ понемногу залечивал раны от прежних наездов.

Утро 12 мая началось как обычно. Под пение пастушьего рожка хозяйки выгоняли скотину за ворота. Еще не взошло солнце, а селяне, позавтракав, отправились на сенокос. В здешних местах стояла жаркая погода, и, несмотря на раннее время, травы стояли высоко. В избах остались старые и малые.

Анфиса управлялась с косой, как хороший мужик, и не отставала от отца и брата. Солнце на синем безоблачном небе поднималось все выше и выше. То отец, то сын, утирая со лба обильный пот, прикладывались к глиняному кувшину с квасом. Косцы приустали, ломило спину, болели руки.

— Довольно, Федор, — тяжело дыша, сказал отец, перестав косить, — отдохнем. Анфиса, кончай работу. — И он побрел к разросшемуся кусту лесного орешника. Босые ноги старика ступали по скошенной мягкой траве.

Но отдохнуть им не пришлось.

Раздался продолжительный свист. Из-за леса вырвался большой отряд конных ордынцев. Размахивая кривыми саблями, они дико вопили.

Анфиса не успела вскрикнуть, как оказалась связанной. Отца, бросившегося на помощь с топором, враги закололи.

В селе кто-то ударил в набат. Призывный звон колокола прокатился над нивами. Но колокол звонил недолго… Вскоре запылало село, подожженное со всех сторон.

Мужиков и баб со скрученными назад руками татары согнали в кучу на опушке леса.

Громко рыдали женщины, ругались и плакали от ярости мужчины.