Книга Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

за то время, пока я сидел, военной техники, главным образом американской. Впрочем, и своей было немало. Чувствовался решающий перелом на фронте, все дышало наступлением. Наконец-то мы перешли в наступление, бьем и гоним нацистов.

С какой горькой безнадежной завистью думал я в те минуты о товарищах по редакции! Где они сейчас? Добродушный коренастый кавказец Миша Бахшиев (ныне дагестанский писатель), худощавый, умный, ироничный Борис Эпштейн-Кремнев (ныне писатель, автор книг о Моцарте и Бетховене), юный, вдохновенно-сосредоточенный Юрий Левитанский (ныне известный поэт) и другие. Для наших началось самое интересное время. Вместе с наступающей нашей 53-й армией они входят в очищенные от гитлеровцев города, они все дальше продвигаются на запад. А меня под конвоем, сквозь дорожную пыль гонят в покорной арестантской толпе в тюрьму – тоже арестанта.

За что я выброшен из армии?

Одно лишь ободряло и вливало надежду в меня в те дни – наивная вера в бобы Николенко. Шутки шутками, а ведь первая часть предсказания – скорая дорога, которая «вот-вот вертится» – сбылась блистательным образом. Для всех троих сбылась. Совпадение было удивительное!

Что ж, будем ждать, когда осуществится и вторая часть гадания – исполнение желаний. Только надо набраться терпения. Ведь «нэ скоро».

12

Длительное и сложное путешествие закончилось в Белгороде, недавно очищенном от врага.

Разместили нас в каком-то полуразрушенном каменном строении, где раньше, очевидно, помещались лошади. Во всяком случае пол, на котором мы все вповалку, без всякой подстилки спали, определенно попахивал конской мочой.

Большая камера была битком набита, однако я не приметил ни Николенко, ни Кольки среди этого незнакомого народа. Очевидно, их поместили в другой камере, отдельно от меня.

Проснувшись утром, рядом с собой я увидел широкую спину, обтянутую серо-зеленым сукном немецкого мундира. Рядом со мной спал рослый гитлеровский офицер в своей форме. Каким образом он попал сюда? Но тут сосед, просыпаясь, повернулся ко мне лицом, и я увидел типичного красивого черноглазого грузина. Почему он был в немецком мундире? Оказалось, будучи в плену, мой сосед, лейтенант Красной армии, вступил в организованный гитлеровцами грузинский легион. С целью раскола Красной армии немцы создавали из военнопленных национальные формирования – грузинские, армянские, казахские, татарские, а в первую очередь украинские. Одетые в немецкую форму, под командованием немецких офицеров, они должны были сражаться против своих же.

Помимо того, с этой же целью была создана, как известно, РОА – Русская освободительная армия генерала Власова11.

В первом же бою мой грузин перешел обратно к нашим, заявив, что не желает быть изменником-братоубийцей и что в легион пошел лишь для того, чтобы вернуться таким образом к своим. Вместе с собой он привел десяток своих солдат-грузин, тоже вчерашних пленных. Теперь все они сидели за решеткой.

Бедняги не подозревали, что их ждет. Несмотря на добровольное возвращение в ряды Красной армии, все равно они считались изменниками Родины и должны были получить 15–20 лет каторжных работ. По советским законам сам плен рассматривался и карался как измена (говорю о законах сталинского времени). Герои Бреста, в честь которых сооружены теперь величественные мемориалы – те, что выжили в страшном немецком плену, – вернувшись на Родину, должны были пройти каторжные спецлагеря. И прошли.

Спустя несколько дней после прибытия в Белгород состоялась наконец давно обещанная мне встреча с прокурором. Им оказался длинный франтоватый молодой человек в золотых погонах и в сапогах, зеркально надраенных. Звания его уже не помню. Фамилией не интересовался.

– Я познакомился с вашим делом, – заявил он мне небрежным тоном, удобно развалясь на стуле и подрыгивая коленкой. – Считаю, что следователь неправильно квалифицировал ваше преступление – контрреволюционная агитация. Агитации вы не вели. Я бы формулировал иначе: хранение контрреволюционной литературы.

На это я возразил, что, во-первых, ничего контрреволюционного в моих дневниках нет. Во-вторых, дневник не может считаться литературой. Литература предназначена для более или менее широкого круга читателей, для того и создается, а дневник вещь глубоко интимная и пишется исключительно для самого себя. В-третьих, слово «хранение» здесь тоже не проходит. Хранят то, что в дальнейшем предназначается для использования с какой-то практической целью или для распространения среди других, а к дневнику это никак не относится. Дневник – зафиксированная на бумаге беседа человека с самим собой. Никто не читает дневников друзьям и не печатает их, во всяком случае при жизни. Дневники печатаются лишь после смерти автора, и то в исключительных случаях.

– Ну, знаете, ваш дневник мог попасть кому-нибудь в руки. Например, к вашей жене, – сказал прокурор высокомерным тоном, показывающим, что он не только пропускает мои доводы мимо ушей, но даже неприятно удивлен, что заключенный посмел вступить с ним в юридический спор.

Мне хотелось ответить на это, что, насколько я знаю, закон карает человека либо за уже совершенное, либо за подготавливаемое им преступление, но не за то, что лишь может или не может произойти когда-либо в будущем. Однако прокурор прервал дальнейшую дискуссию:

– Мы решили отправить вас в глубокий тыл. Пусть там, в спокойной обстановке, разбираются с вашим делом.

Сообщение было приятным и в то же время неприятным. Значит, как я и предполагал, Смерш убедился, что дело не стоит выеденного яйца и что судить и карать меня не за что. Но вместо того, чтобы чистосердечно в этом признаться, контрразведка попросту спихивала меня с плеч. Пусть теперь ломают голову органы МВД. Скверная волынка продолжалась.

– Куда же меня повезут? – спросил я.

Прокурор подрыгал коленкой.

– Неизвестно. Может быть, в Ташкент. А может, в Москву.

В Москву! Я горячо взмолился про себя всем богам, чтобы попасть именно в Москву. Может быть, тогда удалось бы мне каким-нибудь способом дать о себе знать родным и связаться с ними. Ведь уже несколько месяцев бедная мама не имела от меня писем, не знала, что со мной, жив ли я, и, наверное, с ума сходила. С болью в сердце представлял я себе ужас и горе матери, когда она узнает наконец, что со мной произошло. Но хоть будет знать по крайней мере, что я жив, не погиб на войне, как многие другие.

Я спросил, какой все-таки ожидает меня приговор. Прокурор пожал слегка плечами.

– Как посмотрит суд. Не исключена, – сделал он значительное лицо, – и высшая мера.

Я тоже сделал значительное лицо, но в душе усмехнулся. Высшая мера! Запугивал меня этот хлыщ, что ли? Теперь, когда дело будет разбираться в спокойной обстановке, в глубоком тылу, мне уже не приходилось опасаться расстрела. За дневник болеющего душой русского патриота – высшая мера?

– Если