Книга Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

он уже меня поджидал в своем утлом кресле, а на столике перед ним стояла баночка черной акриловой краски, а также стакан с водой, и лежали две кисточки. Он был по-прежнему в джинсовых шортах.

– Говорят, ты умелый рисовальщик, – начал он, глядя на баночку с краской, – рисуешь себе и в ус не дуешь. А вот философу нужны собеседники. И они у меня есть. Ты знаешь их имена. Зовут их Билл, Реджинальд, Анна и Тень. Четверо. Да и куда больше? Сижу с ними, как Иов среди старцев. Только они все молчат. Да и как им не молчать – у них ведь и нет ни глаз, ни ртов, ни ушей. Могли бы похрустывать изредка, но для этого я слишком молод. Ты нарисуй-ка им лица, Пашулька. Хочу, чтобы у них появились глаза, уши и рты. Пусть даже и нарисованные, что с того? Ведь мы живем в символической реальности – или я пургу гоню, Паш? Хочу, чтобы они увидели мир и делились со мной своими суждениями.

Я молча кивнул и сразу же взялся за работу. Честно говоря, я был рад его просьбе: мне хотелось хоть что-нибудь хорошее сделать для этого умного парня, обездоленного своей спецификой.

Я нарисовал на его коленях четыре лица: глаза, носы, уши… Волосы я рисовать не стал, и они все так и остались лысыми, как физик-ядерщик на портрете.

Биллу я сообщил облик нейтрального молодого человека – задумчивого, с застенчивой улыбкой, взирающего на мир сквозь полуприкрытые веки. Реджинальд был постарше, слегка желчный, тонкогубый, не лишенный аристократизма и общей нервозности, однако явно проницательный и остроумный, судя по поджарым изгибам его скул. Анну я изобразил девочкой. Мне не хотелось рисовать на коленке подростка старого первосвященника, который к тому же был недругом Иисуса Христа. Вместо этого негодяя – лысая девочка с широко распахнутыми глазами, словно бы глубоко чем-то изумленная, но отнюдь не испуганная. Тень, как ей и пристало, не была человеком. Укромная мордочка неведомой тварюшки, с полосками, свивающимися в спираль над эпицентром лба.

Заказчик мой остался доволен и даже пытался вознаградить меня какими-то жалкими деньгами, но я принял оплату за свой труд только шариками засахаренной клюквы. Появление лиц на коленках сильно подействовало на Четвероногого: он отказался от философского монолога и перешел к полифониям, озвучивая по очереди каждую из своих ног, причем Тень изъяснялась на неведомом и, по-видимому, несуществующем языке.

Попытаюсь воспроизвести первую из таких бесед, которую он разыграл передо мной почти сразу же после того, как я закончил работать над украшением его коленных чашечек.

Анна (озвучивая Анну, мой друг старательно изображал высокий девичий голосок, впрочем, его актерские способности оставляли желать лучшего): Пусть я еще очень молода, но все же считаю себя женщиной. Если говорить о философском диспуте с участием нескольких риторов, то, полагаю, в числе участников непременно должна быть Женщина. Ведь мы, женщины, способны открыть скрытое и сокрыть открытое. Подумайте сами: если бы наш хозяин был женщиной, ему не пришлось бы влачить свои дни в одинокой комнате, скрывая от мира свое уродство. Он мог бы ходить по улице в длинной и широкой юбке, которая спрятала бы нас четверых от любопытных и непочтительных глаз. Длинная юбка до земли, черная как уголь, и такой же платок на голове, – образ сосредоточенной сектантки. Разве это плохо? Вы спросите: что же мешает хозяину, даже оставаясь мужчиной, притвориться сосредоточенной сектанткой? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. На лице его недавно начали пробиваться усики. Возможно, он не желает казаться сектанткой с усишками?

Билл: Арабская цифра 4 изображает человека, который левой своей рукой указывает на небо. Почему этот человек (назовем его Четвертый или Четверг) указывает на небо именно левой рукой? Левая рука считается регрессивной, она обращена к прошлому, это рука памяти, а не активного действия. Четвертый указывает на небо левой рукой, давая понять, что он помнит о небесах, которые когда-то были ему домом.

Реджинальд: Но нас здесь не четверо, прошу заметить. Нас шестеро. Назвать присутствующих по именам? Вот они, эти имена: Билл, Реджинальд, Анна, Тень, Голова и Гость. Гость постоянно молчит, а Голова, напротив, постоянно говорит, озвучивая за нас наши мысли.

Билл: Зачем скрывать тех, кого считаешь друзьями? Зачем нужна эта черная юбка сектантки? Ответь, Голова, зачем ты стыдишься нас, зачем прячешь от мира?

Голова: Если мы прочитаем слово «нога» наоборот, то мы получим слово «агон», что означает античную форму диспута – вроде этого самого, в который мы вовлечены в данный момент. Но если мы прочитаем наоборот короткую фразу «я и нога», то получим слово «агония». Вот и я, ваша голова, пребываю в агонии. Пока она длится, я еще могу говорить. Но когда агония завершится, тогда я буду молчать. Так, как молчит Гость.

Гость (это я, автор данного рассказика, вступил в разговор): Я не молчу. Я просто сочиняю песенку.

Тень: Миягва торе алавари тог дриеттар. Асфирг кергал монсти турейви глессар. Пикотогона тарллойзи Тра Трагон девлис миягве. Миягве сиа парзоква терелей уигва глесешар. Катрагон, валссаййар, трагон гево бярзимуэй митагве кай.

Реджинальд: Шестерка – первая сытая цифра в арабском ряду. Она наелась, брюшко ее разбухло, вот она и смотрит вперед без боязни. И всем телом своим она обратилась вперед, как спокойная беременная женщина. Она то ли сожрала две птицы или же она беременна двумя птицами. Тройки – это птицы, летящие вперед. Недаром сказано: птица-тройка. Она летит прямо в лицо Четверке. Пятерка решилась было повернуть назад, но ее окликнули. А за шестеркой следует семерка: покачнувшийся воин, пронзенный насквозь стрелой. Он падает в объятия восьмерки, в объятия бесконечности, в объятия строгой симметрии, в объятия Ноля, перекрученного таким образом, чтобы он показал свою изнанку.

Билл: Эй, Гость, зря ты тогда спас ту собаку. Мать нашего хозяина увидела эту сценку, глядя из окна во двор. Она решила, что у тебя доброе сердце, а следовательно, ты подойдешь ее сыну в друзья. Но не к добру ты явился к нам. До твоего появления мы были безглазы, безухи, безроты. И жили в покое, не ведая споров и вожделений. Даже не похрустывали при ходьбе. Но ты нарисовал нам лица, и теперь мы несчастны. Зачем ты спас ту собаку? Не надо спасать четвероногих друзей. Оставь их лучше на произвол их собственной судьбы.

Тень: Алайор эфле.

Вскоре после этого разговора в гости к моим родителям пришли американские журналисты. Моя мама предложила мне побеседовать с ними на их родном языке. Но я не смог сказать ни слова – то ли от застенчивости, то ли я плохо усвоил уроки, полученные от женщины с розовыми веками. Видимо, она не обладала педагогическими талантами. Больше меня не отправляли на станцию метро «Академическая» в ту большую квартиру в сталинском доме. Больше я никогда не видел своего четвероногого друга и его маму – маленькую, заплаканную и не вполне обаятельную женщину с перламутровыми ногтями.

Глава тридцать девятая

Дегтярный переулок

Я собираюсь рассказать вам историю только что прозвучавшего текста о четвероногом мыслителе. Но прежде чем вы узнаете, как этот текст появился на свет, нам следует снова вспомнить об иконописном отроке по имени Алешенька Литовцев. После того незабвенного озорования в Малеевке, когда мы, сорванцы, сорвали спиритический сеанс в мрачном подвале, – после этого минуло года два, и в течение этого срока я не встречал Алешеньку Литовцева. Но потом вдруг моей маме позвонила его мама и стала затирать тему, что вот есть такая замечательная школа в центре Москвы, куда она собирается пристроить своего шаловливого сына Алешеньку. И, собственно, выяснилось, что цель ее звонка – предложить и мне уйти из обычной школы № 159 на Речном вокзале и перевестись вместе с Алешенькой в эту замечательную школу № 127 в Дегтярном переулке.

Эта школа называлась школой рабочей молодежи (ШРМ), и учеба там начиналась с седьмого