Книга Открытое произведение. Форма и неопределенность в современной поэтике - Умберто Эко

на языке цветовом, а не словесном).

Произошло нечто странное: до сих пор красные предметы были просто неопределенными референтами, с которыми можно было соотнести сигнификант-означающее АБББББА (чей сигнификат-означаемое – «Красное»). Но теперь некий красный предмет, а именно красный ягодный сок, сам стал сигнификантом-означающим; и среди его сигнификатовозначаемых – то самое слово АБББББА («Красное»), которое прежде его обозначало. В процессе неограниченного семиозиса любой сигнификат-означаемое может стать сигнификантом-означающим другого сигнификата, в том числе – своего собственного прежнего сигнификанта. Может даже получиться так, что некий объект-референт семиотизируется и становится знаком. Не говоря уже о том, что красный цвет сока означает не только «Красное» и не только «АБББББА», но еще и «Съедобное», «Красивое» и т. д.

Однако на вербальном уровне красная надпись на камне значит «Синее», т. е. «Плохое», «Несъедобное». Какое чудесное открытие! Эта надпись как бы воспроизводит всю мощь неоднозначности, присущей яблоку. Адам и Ева, в восхищении и восторге, часами сидят и смотрят на знаки, начертанные на камне. «Как это барочно!» – хотела бы сказать Ева, но не может. У нее еще нет метаязыка критики.

А Адам не унимается. И пишет:

(11) АББББББА.

Тут шесть Б. Такой последовательности нет в его словаре, но она больше всего похожа на последовательность АБББББА («Красное»). Стало быть, Адам написал слово «Красное», но с графической эмфазой. А нет ли у этой эмфазы, внесенной в форму выражения, какого-либо соответствия в плане формы содержания? Какого-нибудь эмфатически красного цвета? Более красного, чем просто Красное? Например, цвет крови? Примечательно: именно в этот момент, именно тогда, когда Адам пытается найти применение придуманному им новому слову, он впервые обращает внимание на различные оттенки красного цвета в окружающем мире. Инновация, произведенная на уровне формы выражения, побуждает Адама видеть новое также и на уровне формы содержания. Можно сказать, что дополнительное Б не просто создает вариант формы выражения, но вносит в нее новое свойство. Однако Адам откладывает рассмотрение этой проблемы. Сейчас ему интересно продолжить языковые эксперименты с яблоком, от которых это неожиданное открытие несколько его отвлекло. Теперь он хочет попытаться написать (или сказать) нечто более сложное. Он хочет сказать: «Несъедобное – это Плохое, и это есть Яблоко – Уродливое и Синее». И вот что он пишет:

Получился текст в виде колонки. Две любопытные особенности формы этого сообщения привлекают внимание Адама: а) длина слов в колонке постепенно и неуклонно увеличивается (появляется некий ритм) и b) все последовательности оканчиваются на одну и ту же букву (получается нечто вроде рифмы). Сладкие чары языка (epōdē[70]) увлекают Адама. Значит, думает Адам, указание Бога было верно: злокачественность Яблока подчеркнута своего рода необходимостью формы, которая требует, чтобы (и на уровне содержания) Яблоко было Уродливым и Синим. На Адама производит столь сильное впечатление это очевидное единство формы и содержания, что он начинает думать, что nomina sint numina[71]. И Адам идет дальше: он решает усилить и ритм, и рифму, внеся в свое высказывание (и так уже бесспорно «поэтическое») умышленные и рассчитанные повторы:

Как видим, у Адама явно пробудились «поэтические» амбиции! Идея, что nomina sint numina разожгла его воображение. С почти хайдеггерианской склонностью к ложным этимологиям он замечает для начала, что слово «Яблоко» (БАААБ) оканчивается на Б, как и все другие слова, соотносящиеся с ББ-вещами, т. е. вещами плохими (с Плохим, Уродливым и Синим). Первый вывод, который Адам сделал (хотя еще и не сформулировал) из поэтического использования языка, таков: язык – это часть природного порядка вещей; это явление естественное, иконическое и аналоговое, возникающее из потаенного звукоподражания духа. Язык – это голос Бога. Как видим, у Адама обнаруживается тенденция использовать свои поэтические опыты в реакционном ключе, чтобы повернуть время назад: посредством языка говорят-де высшие силы! Помимо прочего, все это льстит тщеславию Адама: с тех пор как он стал экспериментировать с языком, Адам ощущает себя в какой-то мере сопричастным Богу. Он начинает подозревать, что в этом – его превосходство над милой ему Евой. И думать, что в этом-то и заключается la difference[72] между ними.

Однако и Ева вовсе не чужда той страсти к языку, которой охвачен ее сотоварищ. Просто у нее другие мотивы. Ее встреча со змеем уже состоялась, и то немногое, что он мог ей сказать на небогатом языке Эдема, было, вероятно, проникнуто такими чувствами, о каковых мы, исследователи, говорить не можем, поскольку семиотика не в состоянии анализировать прелингвистические факторы.

Так или иначе, Ева тоже вступает в игру. Она обращает внимание Адама на то, что если nomina sint numina[73], то странно, что Змей (АБББА) имеет на конце тот же элемент А, что и слова, означающие «Красивое», «Хорошее» и «Красное». И еще Ева показывает Адаму, что поэзия дозволяет всевозможные языковые игры. Например:

Поэтический текст Евы значит: «Хорошее, Красивое, Красное – это Змей» – и в этом тексте есть такое же «необходимое» единство, такое же соответствие между выражением и содержанием, как и в более раннем тексте Адама (12). Более того, Ева, обладая еще более тонким чувством формы, создала текст, в котором есть не только конечная рифма, но и единоначатие – анафора.

Текст Евы вновь поднимает проблему противоречия, которую стихотворение Адама (12) как будто уже сняло с повестки дня. Как может змей по праву формы приравниваться к тому, что система языка запрещает к нему приравнивать?

Успех вдохновляет Еву и кружит голову. Ей чудятся уже и какие-то другие, новые способы создания скрытых подобий между формой и содержанием – так, чтобы при этом возникали новые противоречия. Она могла бы, например, составить такую последовательность, в которой каждая буква была бы составлена, в свою очередь, из семантически противоположной последовательности букв меньшего размера. Впрочем, для сочинения подобной «конкретной поэзии» требуется такая изощренность в графике, какая Еве еще не доступна.

Поэтому Адам перехватывает инициативу и придумывает еще более неоднозначную последовательность:

(15) БАА Б.

Что означает здесь этот пробел? Если это именно пробел, пустое место, то, значит, Адам как бы сказал «Плохое» (БААБ), но с некоторой заминкой. Если же пробел – место не пустое, а заполненное (и лишь искаженное каким-то случайным «шумом»), то на месте пробела может стоять лишь еще одно А, и, следовательно, Адам сказал «Яблоко».

Тут Ева изобретает свой собственный recitar cantando[74], эдемский Sprachgesang[75], т. е. своего рода музыкальный театр. Ева произносит нараспев:

(16) АБББА,