Книга Толпа - Эмили Эдвардс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бр-р-р!
Брай и Альба вместе с порывом холодного ветра вваливаются в дом с заднего входа, каждая несет ведро с плющом. Его плети выпадают из ведер, словно пытаются сбежать. Брай замечает, что Эш закрыл видео, но ничего не говорит. Они не обсуждают суд при Альбе. Однажды с ней, конечно, придется поговорить, но не сейчас, когда ей всего четыре года. И не перед самым Рождеством. Ручкой в перчатке Альба хватает целую охапку плюща и щекочет шею Эша, а он подхватывает ее на руки и тоже щекочет, пока все ее лицо не становится красным, и Брай с улыбкой просит его прекратить.
Самое важное, что они обсуждают, — это что Санта любит больше: сладкие пирожки или рождественский торт? Они болтают, пока Альба не засыпает, и они снова лежат у печки, на покрывале из старых овечьих шкур. Сегодня вечером, впервые после окончания суда, глаза у Брай сухие. Она бросает на Эша испытующий взгляд — это значит, что ей хочется поговорить. Эш кивает, показывая, что готов выслушать. Брай пристально смотрит на него и говорит:
— Я думала про следующий год. Может быть, нам стоит вернуться в Лондон?
Эш удивлен. Он, как и Брай, не хочет возвращаться в Фарли — когда они там, их будто что-то душит. Им никогда не удастся окончательно отмыться от суда, и, что еще важнее, из-за всего этого Альбе будет трудно в школе. Но он думал, что Брай предложит Корнуолл или Шотландию — места, где она могла бы часами бродить по полям, напоминающим огромную раскрытую ладонь. Все что угодно, но только не Лондон.
— Думаю, Лондон — это разумный выбор. Мы хорошо с ним знакомы, будем ближе к твоим мальчикам, и еще там столько хороших школ для Альбы и вариантов работы для нас обоих… И, конечно, плюс в том, что нас там не знают.
Эш кивает. Возможность исчезнуть, мгновенно раствориться стала новым обязательным условием при любом обсуждении планов на будущее. Эш гладит Брай по руке и повторяет то, что уже говорил раньше:
— Я просто хочу, чтобы мы были вместе, не торопились и смогли спокойно обсудить, что делать дальше. Но да, Лондон — это вариант. Определенно вариант.
Она отворачивается, кивает, и Эш понимает, что ей нужно сказать еще что-то, но она пока не готова. Он просто ждет и смотрит, как оранжевые языки пламени дочерна вылизывают изнутри печку, и тогда Брай поворачивается к нему.
— Я думаю, мне нужно увидеть ее, Эш.
24 декабря 2019 года
Ночная темнота сменилась слабым светом, словно огромная дверь открылась медленно и со скрипом. В это время года птиц нет, их заменили журналисты. Уже несколько дней они дежурят возле дома и выкрикивают имя Элизабет, как будто потерялись и надеются, что она их отыщет. Пару дней назад она просмотрела несколько комментариев в интернете. Как только ее не называли — от стервы, жаждущей внимания прессы, до психопатки. Странно, но даже самые изощренные комментарии задевали лишь слегка. А вот те, что были написаны сочувствовавшими ей женщинами, которые делились своими историями о послеродовой депрессии, женщинами, которые обвиняли общество в недостаточной заботе о молодых матерях, — те ранили Элизабет в самое сердце. «Элизабет Чемберлен, — писала одна журналистка, — как и любой родитель, пыталась поступить так, как было бы лучше для ее семьи. Пыталась ее защитить. Она поступила плохо, действительно плохо, потому что была нездорова, а не потому что хотела навредить». Элизабет не понимала, почему, но сострадание причиняло ей больше боли, чем жестокость.
Однако сегодня впервые журналистов снаружи нет. Джек говорил ей, что сегодня особенный день, но Элизабет не помнит, почему. Ну и пусть, все равно ничего не изменится. Она будет лежать здесь, час за часом, на занемевшем боку, неподвижно свернувшись в мягкой кроватке дочери, в ожидании дня или ночи. Неважно, что там снаружи. Она накричала на Джека, когда он попытался включить свет. Единственное, чего она хочет, — оставаться в темноте, словно темнота делает ее ближе к Клемми. Словно бредя на ощупь в бесконечной тьме, они каким-то образом найдут в ней друг друга. Тогда Элизабет прижмется к своей малышке, и та станет первой, кто услышит правду о том, что произошло с ними обеими семь лет назад.
Воспоминание дергает Элизабет, как маленькая ручка, требующая, чтобы о ней не забывали. Она видит, как сидит в больничной кровати, опершись на подушки, все еще в крови, и держит на руках Клемми, скользкую и красную. Тогда она впервые почувствовала толчок из темноты. Как будто родив Клемми, она родила собственное сердце, и теперь оно билось вне ее тела — боже, какое беззащитное, — а под ребрами, где оно когда-то было спрятано, остался лишь тугой узел страха. У нее не получилось растаять в мягкой нежности материнства, как это было с мальчиками. Нет, Элизабет стала шипящей кошкой, ощетинившейся, готовой вонзить зубы в любого, кто слишком близко подойдет к ее дочери. Она говорила себе: все по-другому, потому что Клемми долгожданная девочка. Брай и остальные твердили, что желание защитить — это естественный инстинкт. Однако она знала, что у нее за спиной они закатывают глаза и перешептываются: «Как это похоже на Элизабет!..»
Как это похоже на Элизабет, которая контролирует каждое движение новорожденной, не выпускает ее из виду, не спит, считает ее вдохи во время сна.
Затем у Клемми случились первые судороги, и после них, когда утихли шум и ужас, Элизабет почувствовала, что доказала свою правоту. Абсолютно правильно, что она была такой бдительной — разве все они не говорили, что мать должна доверять инстинктам? С того момента Элизабет стала телохранителем своей дочери, ее единственной защитой от страшного непредсказуемого мира. Она никогда, никогда не покинет свой пост. Поэтому, когда тем теплым июльским утром доктор Паркер сказал ей, что вакцинация Клемми может повысить риск судорог, она услышала нечто другое. Она неделями спала не больше двух часов подряд, должна была всем улыбаться и отвечать «Отлично!», когда ее спрашивали: «Как ты?» — и все это привело к тому, что, когда доктор Паркер говорил с ней, она услышала совершенно иное. Единственным, что она поняла, было
