Книга Рыцарь-разбойник - Борис Вячеславович Конофальский

А вот дочь графа сидеть за столом со всеми не хотела. Поела, попила, посидела немного, а как стемнело на дворе, так сказала вроде как Волкову, но так, чтобы все слышали:

– Спать пойду, вы тоже, господин мой, не засиживайтесь, гостям скажите, что надо честь знать.

– Скажу-скажу, – обещал Волков. – Не засидятся гости. Ступайте почивать, жена.

Она еще по лестнице поднималась в покои, а он уже на Бригитт смотрел, смотрел и любовался ею. Та как раз смеялась над шуткой Бертье, главного весельчака за столом. И тут на кавалера взгляд бросила. И как увидала его глаза, что ее поедом ели, так даже испугалась. Глаза его были пьяны и алчны. От взгляда этого она еще сильнее покраснела, смеяться перестала, стала руками обмахиваться, чтобы не так ей жарко было. Потом хотела стакан взять, да опрокинула на стол. Все смеялись, и она тоже. Как стакан подняла и держала его, пока ей Рене вина наливал, на Волкова косилась. А он не смеется, кажется, один за столом, он взгляда от нее не отрывает.

И Бригитт Ланге еще сильнее стала волноваться.

Потом с госпожой Брюнхвальд и госпожой Терезой они вышли на улицу подышать – в доме уже слишком жарко стало. И когда уже пошли в дом обратно, так госпожа Ланге у двери встала, пропуская вперед подруг. И как те вперед прошли и она уже хотела в дверь входить, так ее схватил кто-то за руку. Схватил крепко из темноты. Так крепко, что у женщины сердце зашлось от страха. Ноги едва не подкосились, и она прошептала:

– Ой, господи!

Темно на дворе было, ночь безлунная, не видела она того, кто ее схватил, но знала, кто это. То ли по запаху, то ли сердцем чуяла.

И повел ее он за угол, за амбар. Она пошла послушно на мягких ногах, сердце чуть не выскакивало. И споткнулась, в темноте. Упала на колени.

«Ну не дура ли? – сама себе сказала. – Была бы не пьяна, так со стыда умерла бы». А вслух опять прошептала, словно других слов не знала:

– Ой, господи!

Истинно дура.

Сильные руки ее подняли, а она смеяться стала, юбку отряхивать. А он ей лицо запрокинул, взял за щеки горячие. Она замерла и про юбку тут же позабыла.

И тут он ее поцеловал. В губы. И все равно ей было, что щетина колется, и все равно ей было, что вином пах он. Так сладко ей стало, так хорошо, что до кончиков пальцев на ногах по телу ее волна прошла. Такая волна, что ноги опять сделались слабы, хоть на землю ложись. Но нет, не дали ей руки сильные лечь, они приподняли ее и к стене амбара поставили. Руки эти стали ей грудь мять, сжимать, но совсем не больно. А потом и живот трогать, низ живота, юбку ей тянуть кверху и комкать. А губы горячие целовали ее в губы, в шею, в щеки, в глаза. А руки его в ее юбках путались. И чтобы помочь ему, она сама свои юбки подобрала. Так высоко подобрала, как нужно ему. Совсем высоко.

А потом, когда все кончилось, тихо смеялась в темноте, отряхиваясь и поправляя одежду.

– Чего вы? – спросил Волков.

– Как на свет идти, не знаю, – говорила Бригитт, посмеиваясь, – вся, как холопка, грязна, и сверху, и изнутри. Платье все грязно.

– Я вам новое куплю, самое лучшее, что найдете в Малене.

– Я не про то, господин, я про то, что люди увидят, – пояснила госпожа Ланге, отряхивая юбку.

– И черт с ними. Жена спит, а остальные пьяны, не до того им.

– Пойду, а то подумают еще чего.

– Ступайте, – сказал он.

Она сама поцеловала его в губы и пошла в дом, а он еще постоял, подождал немного.

Утром следующего дня кавалер чувствовал себя на удивление хорошо, ничуть от вчерашнего не страдая. А вот госпожа Ланге хорошо себя не чувствовала. И госпожа Эшбахт с удовольствием ей за это высказывала:

– Поменьше бы сидели с господами офицерами. Может, и не тошнило бы вас поутру, и голова бы не болела.

– Вы правы, госпожа, – отвечала Бригитт.

– Да кто ж тогда вам золото будет дарить, если вы пить вино с ними не станете? – едко замечала Элеонора Августа, косясь на браслет, что поблескивал на руке госпожи Ланге.

– Извините. – Бригитт встала из-за стола и вышла из дома, даже не поглядев в сторону Волкова.

«Неужто рыжую раскаяние мучает?» – думал кавалер. Он надеялся, что не в этом дело, а в винной болезни, что со всеми случается от больших возлияний.

После завтрака пришел Ёган. Он похудел заметно, стал серьезен. Резок. Одежда пообтрепалась, лицо почернело от солнца. Все лето на коне в поле был. Видно, непросто давалась ему новая должность. Раньше был добряк, ругался только с Сычом, а сейчас и мужиков, и нанятых солдат готов был палками лупить, если ленились и отлынивали.

Сели за стол, Ёган выложил перед собой бумаги и принялся рассказывать, сколько собрали ржи, ячменя, овса и даже гороха. Гороха тоже немного было, хоть он и не уродился как надо. Брат Ипполит научил Ёгана писать сразу после приезда в Эшбахт. Теперь управляющий записывал все корявым почерком, чтобы не забыть и показать господину. Стали решать, что делать с урожаем. Ёган твердил и твердил, что сейчас продавать ничего не нужно.

– Господин, ржи у нас один амбар до потолка. С мужиками рассчитался, солдатам, что помогали, тоже все отдал. И три тысячи пудов осталось, собрали, наши, значит. Купчишки дают по два крейцера и два пфеннига за пуд. Воры, собаки! Нипочем по такой цене отдавать нельзя. Попомните мои слова: к Рождеству три будет стоить.

– Продавай, Ёган, – велел Волков, чуть подумав.

– Не слышите вы меня, что ли? – Управляющий от досады аж ладонью по столу хлопнул. Племянниц на другом конце стола напугал, дурень. – Говорю же: к Рождеству три крейцера давать будут. А у нас еще у реки полный амбар ячменя и овса. И вам сюда полный амбар овса насыпал. То, что в амбары не влезло, то продать можно, если вам так деньги нужны, остальное пусть лежит до зимы. Амбары у нас новые все, хорошие, не протекают, авось зерно не заплесневеет, и мыши его сильно не поедят, зачем его сейчас-то по дешевке продавать?

Кавалер слушал его, слушал и спросил негромко:

– А ты слышал, что я ярмарку пограбил за рекой?

– Да кто ж этого не слышал, все это слышали. Мужики ваши в ужасе до сих пор