Книга Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий

(в 1977 году это было нелегко), и я помню все три стола, на которых лежал тогда томик, помню и соседей по чтению, это вообще отдельная тема.

Но один эпизод с соседским чтением все же можно поведать. В один прекрасный день я обратил внимание на впервые появившегося читателя зала социально-экономической литературы. Я тогда был студентом, и это тоже отдельная история, поскольку право на читательский билет имели лишь обладатели дипломов о высшем образовании, ходил в Библиотеку уже больше года, и понятно, что некоторые читатели примелькались. Запомнить всех было, конечно, не реально, но этого читателя, напротив, нельзя было не запомнить. Ему явно не было еще и сорока, и он сидел, рассеянно глядя куда-то в пространство. На столе лежали две книги и листы бумаги для записей. Никогда я еще не видел такого осмысленного и вдумчивого лица: высокий открытый лоб, глаза, выражавшие… трудно найти подходящее слово – что-то вроде фатализма и всепрощения одновременно, небольшая бородка, совсем не характерная для тех времен. Словом, это было лицо мыслителя: так должен был бы выглядеть Кант, Гегель – ну или Бергсон… Он стал появляться чуть ли не каждый день, и когда я обратил на него внимание своего друга Р., тот покачал головой: «Ну, может быть, академик. Или будущий академик».

Человек этот исправно холил в Публичку около двух месяцев: мы встречались в кафетерии, на лестнице, в читальных залах, и на его столе все время лежали одни и те же две книги. Он то задумчиво листал их, то глубоко погружался в чтение, иногда что-то записывал и даже рисовал.

По правде говоря, мне очень хотелось знать, что же читает этот мыслитель-академик. Заговорить с ним я не решался, да и не принято это было в Библиотеке, даже непосредственные, за одним столом сидящие соседи по чтению редко знакомились друг с другом.

И все же недели через две случай представился. Мне достался стол поблизости, через проход, когда я пришел, мыслитель уже сидел за столом, как всегда, глубоко погруженный в свои мысли. Я решил, что сегодня наконец удовлетворю свое любопытство, но ждать пришлось еще часа полтора. И когда академик все-таки встал и пошел (к счастью, не сдавать книги, как я опасался, а просто прогуляться), я, выждав некоторое время, подошел к столу и открыв лежавшую сверху книгу. Она действительно была издана в 1932 году и называлась «Вентили и задвижки малогабаритных газовых котельных: правила эксплуатации».

Целую минуту, не веря своим глазам, я вчитывался в этот заголовок. На разложенных листах бумаги были какие-то рисунки и чертежи, несомненно посвященные вентилям и задвижкам. Вот значит, над чем размышлял мыслитель все это время! Вот какова была его одна, но пламенная страсть, та самая, когда русскому человеку не злата и серебра надобно, а надобно мысль разрешить…

Что ж, я был потрясен, и полученное мною просветление, настоящее сатори или кеншо, до сих пор остается в ряду самых ярких озарений, оно послужило для многочисленных выводов и даже содействовало изменению некоторых жизненных установок. Но осталась и тайна: как же называлась вторая книга? И я все еще иногда корю себя за то, что этого так и не узнал. А утешаю тем, что всех тайн в жизни не разгадать…

* * *

Между тем разнообразие орбит чтения составляло немалую часть притягательности Библиотеки. Создавалось ощущение, что вдумчивые читатели, сменяя друг друга, держали за хвост все совокупное знание ноосферы. То есть наука как таковая, история, эрудиция представали в виде многомерных небес, заполненных воздушными шариками всех цветов и размеров. Эти шарики то обособлялись, то поглощали друг друга, и никто не мог бы окинуть их единым взором. Даже Бог, в распоряжении которого только истина и которому, следовательно, неведомы бесчисленные степени заблуждений. Но все шарики, и огромные, и самые крохотные, имели свисающие ниточки-хвосты; Библиотека и нужна была для того, чтобы ее читатели, передавая эстафету друг другу, удерживали шарики на ниточках, предотвращая их разлет…

Кстати, среди многочисленных событий, случившихся с тех пор, когда Публичка была полна читателей, произошло и такое: ниточки были вынуты из человеческих рук. Шарики теперь связаны в поисковиках, связаны как big data, а этот отчужденный способ связи не генерирует эффекта Соляриса, пульсирующего, мыслящего океана. Не то чтобы с этой планетой пропала связь, в каком-то смысле она даже окрепла, но исчезла возможность воссоздавать Солярис в человекоразмерном режиме. Для этого нужно, например, совместно читать разные книги в пределах видимости друг друга – и, наверное, что-то еще. Кажется, в истории человеческой культуры не было ни одного великого прорыва, за который не пришлось заплатить налог, связанный с полной или частичной утратой прежнего модуса бытия. Налог, заплаченный за утрату необходимости публичного чтения, чтения в пространстве, заполненном такими же читателями, кажется мне довольно значительным.

Я скучаю и по обрывкам речей, звучавших в тех коридорах, в столовой, в кафетерии, в курилке. Их содержание было всегда непредсказуемо, а явление внезапно: то о чешском кукольном театре, то о некромантии кельтов в отличие от культа вуду, о сверхпроводимости при обычных температурах, о судьбах России; и, конечно, бесчисленные вариации на тему того, как и почему некий Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем.

Как раз тогда я понял, что быть невольным свидетелем продолжительных чужих бесед, которые не о тебе и не о твоем, чрезвычайно тягостно (современный мир мобильной связи уже выработал кое-какую технику безопасности в этом отношении, включая умение «в упор не слушать»), но совсем иное дело – случайные выдирки, короткие фрагменты без начала и конца, случайно выхваченные реплики – они прекрасная подкормка для фонового любопытства, они как раз имитируют шум океана у самой поверхности, и даже соленые брызги этого шума, и Публичка была непревзойденным источником таких брызг. Вот несколько – извлеченных из отрывков:

– Немецкая философия развилась не только благодаря немецким глаголам, которые мгновенно превращаются в существительные с помощью артикля и прописной буквы. Сами их важнейшие означающие достаточно безумны: например, местоимение Sie означает и «Вы», и «она», и «они». Представляешь? Это же кем надо быть, чтобы не придумать для этого отдельных слов? Но в награду за безумие немцы обрели лучшую в мире философию…

Это говорил человек в зеленом свитере своей спутнице, когда я обогнал их в длинном коридоре…

– И хочешь знать, чем решаются все их проблемы? Буквально все, начиная с Гильберта и до современных ребят из Утрехта?

– Чем же?

– Ты не поверишь! Топологическим преобразованием четвертого уровня!

– Ух-ты, не может быть…

Это из диалога у стенда