Книга Франчиска - Николае Бребан

как и тогда, когда мать и Петрашку сделали вид, что не расслышали отца. Я испугалась, что отец не заметит того, как Петрашку обращается к нему, и вдруг вскочила и без всякой причины громко засмеялась. Все это, конечно, было нелепо. Петрашку тонко улыбнулся, словно все отлично понял. Впрочем, кто может знать, о чем он думал?

«Что же, — ответил отец, — я ведь не вмешиваюсь в ваши дела. Вы лучше знаете, что вам делать! Сегодня утром я разговорился с Тави Бакэу. Я его встретил в финансовом отделе, он как раз выходил оттуда…» — продолжал отец, переводя разговор на другую тему.

В течение нескольких дней он бродил по двору, заходил на мельницу, молчал, всем улыбался блаженной бессмысленной улыбкой, но, когда кто-нибудь из детей пытался с ним заговорить, он отвечал коротко, мрачно, почти зло. Он держался так отчужденно, что я невольно спрашивала себя, зачем он сюда ходит каждый день.

Как-то утром (это было во время каникул) мне довелось услышать разговор между матерью и Петрашку. Мне показалось, что разговор этот звучит как-то странно. Поскольку и мать и Петрашку были абсолютно спокойны, я решила, что необычность их тона — всего лишь игра моего воображения. Тут же забыв об этом, я вышла во двор где на цементных ступеньках лестницы меня поджидали друзья с соседней улицы. Через час мы перешли играть в передний двор, где находились старые склады, разрушенные деревянные сараи, заваленные самым невероятным хламом. Нас притягивал полумрак этих деревянных пещер, где мы сооружали подземные ходы и тайники. Укрываясь от ровного и яркого дневного света, здесь мы стремились создать для себя таинственный и совершенно обособленный мир. Эти прогнившие склады мы уже знали вдоль и поперек, но воображали, что где-то, в каком-нибудь еще неведомом нам уголке находится что-то совершенно неожиданное, и, хотя мы облазили эти склады сверху донизу много раз и не нашли ничего особенного, наша вера в таинственное оставалась непоколебимой. В этих сараях мы придумывали самые различные игры: то мы пробирались по подземным ходам, проделанным нами, то отсиживались в неприступных башнях. Во время всех этих игр среди полутьмы, рассеченной пыльными полосами света, каждому нашему движению и жесту придавало особую многозначительность существование чего-то чудесного, чего мы еще не нашли, но что обязательно должно было быть в этом скопище ненужного и невообразимого старья.

В тот день, выбравшись из своей крепости, чтобы наполнить водой старое ведро и снова отнести его к себе в засаду, я увидела отца, который разговаривал с незнакомым человеком в шапке и синих полотняных штанах, похожим на мастерового. Отец стоял, прислонившись спиной к одному из трех молодых персиковых деревьев, которые росли во дворе, а мастеровой сидел перед ним на низенькой деревянной скамеечке и что-то чертил палкой на песке. Через некоторое время я снова вышла из сарая и увидела, как они измеряют плотницким метром стену позади мельницы. В этот момент во двор вышел Петрашку, одетый в свой неизменный белый запыленный халат, и все трое стали о чем-то разговаривать. Иногда до меня доносился сдержанный смех Петрашку. У Петрашку, кроме крутого и ясного лба, о котором я уже упоминала, примечательными были необычайно красивые руки, руки католического прелата, как говорила я про себя, за которыми он ухаживал с особой тщательностью. Когда ему приходилось служить в соборе, в котором служил и епископ, он держал их перед собой, словно драгоценные предметы, сделанные из хрупкого, тонкого материала.

Через некоторое время я вошла в дом. Мастерового уже не было, а мать, отец и Петрашку вели какой-то необычный спор. Я сразу же поняла: они обсуждают что-то важное.

Мельница уже проработала часа два, и теперь Петрашку остановил ее до вечера, дожидаясь новых клиентов.

«Жалко, дорогая моя, — говорил отец, обращаясь к матери и улыбаясь своей блаженной улыбкой, — очень и очень жалко времени, которое вы теряете. Все расходы, чтобы разрушить и перенести стену…»

«А кто тебе сказал, что мы теряем здесь время?» — прервала его мать. Она резко подняла голову, и глаза ее гордо заблестели.

Петрашку стоял, прислонившись к засыпному коробу. Он медленно повернулся к матери и чуть заметно поклонился ей. Она сразу же поняла и резко изменила свой тон, тихо засмеялась, посмотрела на отца ласково и благосклонно, словно только что заметила, что он стоит возле нее. Она смеялась почти беззвучно и смотрела на него так, будто видела в нем и что-то смешное и что-то трогательное.

«Хорошо, Корнель, — произнесла она мягко. — Именно ты затеваешь здесь всяческие перемены, именно ты, человек вовсе не деловой, который в течение многих лет даже слышать не хотел…»

«Я тебя не понимаю, — прервал ее отец. Улыбка не сходила с его лица, и он словно бы извинялся за то, что вступает в спор и смеет противоречить матери. — Ведь это было твое предложение, идея принадлежит одной тебе. С другой стороны, — тут он повернулся к Петрашку и испытующе посмотрел на обоих, — я вижу, что вы оба смеетесь над моей неопытностью, неумением. Но я убежден, что, как только вы мне докажете, что вы правы, как только я примирюсь с мыслью, что самое лучшее — это оставить здесь все так, как оно есть сейчас, вы немедленно все измените…» — И отец снова пристально посмотрел на мать и Петрашку.

Те удивленно переглянулись, потом мать передернула плечами, как бы не соглашаясь с ним. Она не могла скрыть изумления по поводу совершенно неожиданного интереса, который мой отец стал проявлять к мельнице, того, как прочно засело в его голове то предложение, которое она сделала шутя, не отдавая себе отчета. Этот спор продолжался еще около часа, превратившись под конец в довольно грубую перебранку. Если мать была поражена настойчивостью и необъяснимым упорством отца, желавшего во что бы то ни стало осуществить проект расширения мельницы, то и отец в свою очередь недоумевал, почему жена отвергает свой собственный проект, тем более что он вполне осуществим. Отцу было непонятно сопротивление, которое он встречал со стороны матери и Петрашку. Петрашку почти ничего не говорил, но в этом споре он был явно на стороне матери. С присущим ему тактом он только бросал короткие взгляды, делал какие-то жесты руками, слегка покачивал головой, холодно и сдержанно улыбался. Но отцу казалось, что в этом споре Петрашку придерживается нейтралитета. Его обманывало молчание и неподвижная фигура Петрашку, и он часто обращался к нему как к свидетелю или даже посреднику. Время от времени холодные, презрительные и даже грубые ответы матери перемежались улыбками, несколько раз