Книга Возвращение алтаря Святовита - Алексей Борисов

Ещё засветло Савелий Силантьевич довёз немцев до усадьбы. В этот раз ехали без должного комфорта, так как в санях лежало два ящика с патронами и ручной пулемёт Льюиса – обещанная комендантом охрана. Теперь Гюнтер знал возничего по имени, произнося вместо «в» – «ф», отчего тот кривился, но не портил общего впечатления о себе. В отличие от многих коллаборационистов, русский не лебезил и не смотрел на немцев с презрением. Он словно не замечал их, погружённый в свои думы. Шмит через Дистергефта попытался узнать, о чём тот задумался, но не получил должного ответа. Если бы Гюнтер мог читать мысли других людей, то сильно удивился бы, узнав размышления человека с кнутом. Всё чаще вспоминал Савелий давнюю беседу на родном дворе – это было уже после возвращения из Смоленска (где его допрашивали), когда забрёл к нему сосед, Онуфрий Лызкин. Старый человек, много повидавший на своём веку, он свёл разговор к тому, что, мол, мирные люди и есть мирные, и хочешь не хочешь, а придётся им всем уживаться с новой властью, только вот не стоит забывать, кто мы есть. Правда, тогда Савелий вроде подвёл мысль так, что тот сам повторил за него эти недосказанные слова, но теперь он был склонен считать, что такая мысль целиком исходила от Онуфрия. Знать, ещё тогда прочувствовал старик ситуацию. В конце концов, не в том даже дело, от кого исходила или с кого начиналась эта самая мысль – кто мы есть? Важно, что разговор этот возник и теперь вроде как оборачивается явью. Люди стали привыкать к тому, что германец пришёл надолго. Не горела у оккупантов земля под ногами, да и дышали они вольготно, по крайней мере здесь, в Хиславическом районе, а всё потому, что повыползла всякая нечисть, ещё недавно только в мыслях ругавшая советскую власть, а теперь поверившая, что и на деле пакостить можно. Вот такие все разные, одним предначертано в Рай, другим в Ад. И большинство из них думает, что только их дорога верна. Не, дудки! Мы не рабы, чтобы вот так, свыкнуться. Мы помним, кто мы есть. Мы – русские, а значит, ни одна сука не сломит нас через колено.

Гюнтер ещё раз бросил свой взгляд на повернувшегося к нему лицом возничего и прочитал в его глазах безудержную решимость, сродни той, когда идут защищать своё дитя, оказавшееся в беде. На секунду его рука даже потянулась к кобуре, так как казалось, что сейчас этот русский прыгнет на него и разорвёт в клочья. Но вместо этого он сухо обронил: «Приехали! Вылазь». Дистергефт соскочил первым, о чём-то переговорил с Савелием и, помогая Шмиту, направился к большому вытянутому в гору сугробу, под которым скрывались перила лестницы. Кое-как, вдвоём они поднялись наверх и замерли. Во дворе, на волокуше лежала туша медведя. Снятая шкура, с кровавыми подтёками на ослепительно-белой изнанке просто висела на толстой бельевой верёвке, а Алекс сноровисто срезал жир, складывая куски в кадку. Медведь был небольшой, двухлеток, но судя по жиру, лето он провёл сытно. Возле груды тёмно-красного мяса потрескивал костёр, в который девочка в белом полушубке подбрасывала поленья.

– А я всё же подстрелил его, Петер, – сказал Алекс, оторвавшись от своего занятия, – смотрю, Гюнтер решил погостить?

– Ему к восьми утра нужно быть в Починках. С автомобилем проблема, – ответил Дистергефт.

– Господа офицеры, все дела после ужина! Я угощу вас медвежатиной по секретному рецепту фон Бредова. Его повар сумел приготовить это блюдо через два с четвертью часа, как ему доставили мясо. Ни один берлинский мэтр кастрюли и половника не справился бы с этой задачей, а тот смог. Так что прошу в дом.

Если у человека случаются по-настоящему счастливые в его жизни дни, он их запоминает надолго. На самом деле, их не так и много, где-то столько же, как и несчастливых. Одних мы боимся, других, наоборот, ждём с нетерпением. Но те и другие являются самыми яркими моментами на всём пути от рождения до забвения человека. Уж если предположить, что вселенную создал некий разум, то наша жизнь должна протекать равномерно, из дня в ночь, без плача и смеха, боли и радости. Однако то ли звёзды в один прекрасный момент встают на небосклоне игриво, то ли кто-то там, наверху, властитель человечьих судеб, моргнёт, не замечая нарушения равновесия, и тогда наступает мгновенье, ради которого стоит жить. Если повезло, то заботы и страдания задвигаются в самый дальний ящик, а на первом плане появляются радость и веселье. Ну, а если нет, такова жизнь. Гюнтеру повезло только потому, что в эти два дня у него случилось два ярких события. Вчера он был на волосок от смерти, а сегодня – в компании приятных людей, в обществе которых можно не только говорить всё, что думаешь, но и чувствовать, что тебя понимают. Пусть это происходит в полемике, это неважно, когда рядом с тобой близкие тебе по духу люди, в споре рождается истина. Гюнтер Шмит был счастлив. Никаких дел после великолепного ужина не случилось, Петер и Алекс пообещали всё уладить, а они слово держат, не подведут, настоящие друзья.

В половине пятого утра Гюнтера разбудил звон будильника. Он уже настолько отвык от мелочей домашнего уюта, а сон был настолько хорош, что сквозь дрёму попросил Магду накрыть его подушкой, а когда звон не стих, с сожалением раскрыл глаза. Жены не было, зато в дверях стоял Дистергефт. Пора было собираться в дорогу. Вот так, одних вербуют за деньги, другие служат на страх, третьи, кроме ненависти, ничего не хотят видеть, а кто-то ради друзей будет готов сделать то, о чём его попросят. Очень тонкая нить в отношениях у последней группы, ибо ключевое слово – дружба. Её нельзя нарушать и ставить под сомнение, она должна быть искренна и взаимна, насколько это возможно в условиях войны.

8. Вы помните первый день войны?

Большак изрядно замело снегом, и мы ехали из Починок больше по наитию, ориентируясь по колее, оставленной чьими-то санями. Сидящий на заднем сиденье Петер Клаусович кемарил, покачивая головой в такт неровностям на дороге и, когда мне показалось, что он окончательно уснул, как вдруг за спиной раздался его голос:

– Алексей Николаевич, вы помните первый день войны?

– Да, Петер Клаусович. Хотя мне почему-то запомнилась больше суббота. Последний день мирной жизни.

– Вот как, а мне казалось, что у вас вообще нет мирной жизни. Поправьте, если я не прав.

– Есть, Петер Клаусович, есть. Поверьте моему честному слову. Только она не здесь.

– Это как?

– Долго объяснять, да и не стоит, наверно.

Объяснять действительно не стоило. Зачем врать, если можно сказать, что заданная тема не располагает к беседе. Умный – поймёт, а Клаусович именно из них, поэтому, не ожидая продолжения моего ответа, продолжал:

– А я о войне узнал лишь в полдень. Со студентами разметку делал, для раскопок, а обед нам из столовой привозили на телеге. Как сейчас помню, в борще плавал кусок говядины, всё на потом оставлял, так сказать с последней ложкой, а Семёныч, сторож музея, возьми, да и скажи: «Беда стряслась, германец поутру напал». Так и остался этот кусок мяса в миске. Я когда с Дайвой шёл, часто про это мясо вспоминал. Есть хотелось до чёртиков, а этот кусок прямо перед глазами.

Петер ещё долго рассказывал о себе, а я, слушая вполуха, покручивал те события огненных июньских дней. Наверно, ничего более страшного в моей жизни, как те пять дней, не происходило и дай бог, не произойдёт. Перебирая воспоминания о прошлом, я с тоской вспоминал лица людей, которым будет суждено погибнуть буквально через пару часов. Мне иногда кажется, что художник, рисующий Смерть, не случайно изображает её старухой. Ну не может существо, приходящее за чужой жизнью, оставаться молодым и цветущим. От одного только знания, что стоящий напротив тебя человек вот-вот умрёт, сжимается сердце, а если их сотни? После тех пяти дней я поседел. Не благородной сединой на висках, а как-то хаотично, кусками.