Книга Рыцарь пустыни, или Путь духа - Генри Райдер Хаггард

Чем же все это кончится, когда по истечении месяца ей вновь придется предстать перед толпой чужаков с их каменным, презрительным взглядом? О, тогда она наверняка услышит, что он посоветовался с собой и собственной совестью, что он не нашел такого закона, который бы вынудил его вернуться к женщине, которая отвергла его; что он предлагает ей свой титул и свое богатство и желает ей самого лучшего в этой жизни, однако он сам останется там, где находится, дабы и дальше рассуждать о философии и прочих подобных вещах с его благородной спутницей Тамой, прекрасной и безупречной.

Нет, это выше ее сил! Эдит дала волю слезам. Ее рыдания громким эхом раздавались в пустой комнате. Услышав их сквозь тонкую перегородку, Табита пришла к ней, чтобы спросить, в чем дело.

– Ты больна? – спросила она.

С заплаканным лицом и в ночной сорочке, Эдит сидела на ангарибе; волосы рассыпались по ее плечам.

– Может быть, – ответила она. – По крайней мере, я несчастна, что то же самое.

– В чем дело? Неужели Дик…

– О, забудь про Дика. Я от него устала.

– Тогда в чем? В Руперте?

– Разумеется, в ком же еще? Или ты слепа, Табита?

– Ах, я вижу не дальше других. Но зачем тебе так громко рыдать из-за Руперта, что я слышу твой плач даже сквозь стену? Он ведь так добр к тебе.

– Добр, добр, добр! – воскликнула Эдит, с каждым словом все громче. – Да, он добр, как был бы добр к любой женщине, которую занесло сюда. Мне не нужна его доброта!

– Тогда что тебе от него нужно? Его гнев?

– Нет. Мне нужна… его любовь.

– Тебе ее никогда не купить, тем более что на рынке есть и другой торговец, тебе же нечего предложить взамен, – задумчиво произнесла Табита.

– Не знаю, что ты имеешь в виду, говоря, что мне нечего предложить взамен, Табита. Неужели то, что я могла бы предложить ему, ты называешь словом «нечего»?

– Mein Gott! Я поняла. Ты хочешь сказать, что влюбилась в него?

– Да, наверно это я и хочу сказать. По крайней мере, он мне муж. У меня на него есть права.

И вновь леди Дэвен задумалась, а потом сказала:

– Меня вечно мучил вопрос: чем все это закончится? Если ты полюбила его, жаль, что этого не случилось раньше. Почему на это тебе понадобилось так много времени, Эдит? Но я боюсь, что уже слишком поздно. Как там говорится в одной английской пословице – куй железо, пока горячо.

– Если это все, что ты можешь сказать, ты могла бы оставаться в своей комнате! – резко ответила Эдит между всхлипами.

– Himmel! А что еще я могу сказать, кроме правды? Извини, Эдит, но не ты ли приготовила этот пудинг? Каким ты его приготовила, таким и кушай. Что толку лить слезы, если он у тебя пригорел? И все же мне жаль тебя, моя дорогая Эдит, ибо ты поняла: когда бросаешь в воздух камни, некоторые затем падают тебе же на голову.

– Прошу тебя, уходи! – прошептала Эдит. – Мне не нужна твоя жалость, равно как и твои нравоучения. Оставь меня в покое, чтобы я доела свой, как ты выразилась, пудинг.

– Прекрасно, – ответила Табита, – но мой тебе совет, попроси Бога, чтобы тот немного его подсластил, что ты всегда забываешь сделать.

– Боюсь, забыла и уже давно, – ответила Эдит, вновь бросаясь на ангариб и отворачиваясь лицом к стене.

* * *

Той ночью в Таме были и другие страдающие сердца. Например, Руперт заметил, пусть и не полностью, но многое из того, что происходило в душе его жены. Он понял: Эдит искренне раскаивается в своем эгоистичном поступке и всем сердцем желает его исправить. Он также был уверен, из своего знания их предыдущих близких отношений, из ее более чем прозрачных намеков, из того, что он наблюдал, когда они бывали вместе, что она поступила так под влиянием Дика, который ухаживал за ней как до их бракосочетания, так и после его предполагаемой смерти, и вот теперь это влияние больше не давило на нее, хотя она по-прежнему страшно боялась своего кузена. Кстати, это подтверждали и другие источники информации – Табита, рассказавшая ему очень многое, да и сам Дик, пытавшийся очернить Эдит в его глазах, якобы случайно выболтал кое-какие факты. Так, например, выяснилось, что Дик и Эдит обедали вдвоем накануне того злополучного Нового года, когда Руперт вернулся в Англию, более того, пребывали на тот момент в на редкость близких и теплых отношениях.

Надо сказать, что это и другие его откровения имели совершенно иной эффект, нежели тот, на который он рассчитывал. Руперт начал проявлять снисхождение к Эдит. К нему пришло понимание, что те вещи, которые он принимал за эгоизм и жестокость, на самом деле объяснялись ее страстью к этому презренному ничтожеству. Он жил в этом мире не первый день и знал, что влюбленная женщина обычно смотрит на других мужчин с отвращением, даже если такой мужчина был когда-то любим ею.

И потому, как рассуждал кроткий, сострадательный Руперт, считая его мертвым, Эдит, тем более, будучи женой лишь на бумаге, поддавшись минутному порыву и соблазнительным речам змея-искусителя (как понял Руперт) пообещала Дику выйти за него замуж, после чего к ней явился мертвый муж, каким он был для нее на тот момент. Разве не достойна Эдит снисхождения, ибо, образно выражаясь, она уже отходила свое время во власянице и посыпав голову пеплом, тем более что этот Дик был теперь ей неприятен.

А пока, с каким упорством он ни пытался бы подавить в себе эти чувства и мысли – кстати, чем не прекрасная возможность воплотить в жизнь собственные доктрины отречения и прощения? – им владело желание, подчас непреодолимое, если не свернуть шею этому Лермеру, то по крайней мере, вышвырнуть его из Тамы, где тот, надо сказать, уже успел настроить против себя многих.

В том числе и его самого. С другой стороны, он вынужден признать тот малоприятный факт, что слова, которые он наговорил тогда в лондонской гостиной, по крайней мере, в его собственных глазах невозможно взять назад. То внезапное отвращение, омерзение души и тела, которое он испытал по отношению к жене, никуда не делись. Одно дело – разговаривать с ней, и совсем другое – к ней вернуться. От этой мысли его передергивало.

Начать супружескую жизнь с Эдит – для него это было бы сущим чистилищем. Это означало бы оставить все свои надежды и устремления ради других, совершенно ему не нужных, которые, как подсказывала ему совесть, были бессильны исправить существующее положение вещей. Но если это его долг, то ни о чем подобном даже не следует думать. Зато была Меа, и о ней он должен всегда помнить. После всего, что было между ними, разве в том состоит его долг, чтобы бросить ее? Даже если его преданность и глубочайшее уважение к ней на самом деле проистекают из отвращения к собственной жене? Короче, и здесь во всем виноват Дик.

Руперт знал: Меа от него без ума. Ради него она отказалась от замужества и согласилась на странные отношения, которые оказались на удивление удачными и счастливыми. Если он оставит ее, она, возможно, этого не переживет или по крайней мере будет несчастна до конца своих дней. Так можно ли требовать от него, чтобы из-за пустой церемонии, дух которой когда-то нарушила вторая сторона, он должен причинить зло любимой женщине, не нарушившей ничего, кроме собственных человеческих порывов, которые она, дитя Востока, втоптала в прах, с тем, чтобы он мог соблюсти букву своего строгого западного закона?