Вырезал несколько слов На березовой белой коре. В глубине заповедных лесов Умирают легко на костре. Полотняный мешок у бедра. Голубые глаза горды. Только кто-то плеснул из ведра На горящие угли воды. На ладонях кровавый след, И молитвой его не смыть. Может быть, через тысячу лет Люди будут иначе жить. На березовой белой коре Вырезал день и час. И хотел умереть на костре. Но костер золотой погас.
* * *
Тревогу, голод — всё на слом, В глухие стены переплета. Историк, горбясь над столом, Начнет неспешную работу.
И каждый выстраданный день, Глубоко спавший по архивам, Положит на страницы тень Тяжелым вычурным курсивом.
Таблицы, цифры и слова, Исписанной бумаги ворох. Простая строгая канва Для циклопических узоров…
Историк, больше приготовь Чернил и перьев для работы. На камни пролитую кровь Замкни в тугие переплеты.
* * *
Голову казненного на блюде Городу за пляску протяни. Жестким камнем вымостили люди На землю уроненные дни.
Намочила ты на эшафоте Алой кровью шелковый платок. Только книга в тесном переплете Уместила, что сказал пророк.
Заблудились в улицах Предтечи, Истины не смея передать. И никто не выбежит навстречу Платье новое тебе поцеловать.
Разве можно говорить Иуде Холодны и тяжелы слова. Точно камень на широком блюде Мертвая застыла голова.
Я ищу средь улиц бесконечных Девушку с каштановыми косами. Останавливаю хмурых встречных Своими расспросами.
Вы не видели девушки в синем берете С меховой сероватой опушкою? Ушла рано она, еще на рассвете, С моим сердцем — ее безделушкою.
Нет, не видели… Дальше, измученный, Я иду до следующей встречи, Углубляюсь в городские излучины, Ставлю в часовнях свечи.
Мимо мчатся, мелькая, прохожие, Точно снежные хлопья метели. Бездарные породы Божии, Недостойные своей модели.
На углах крича, как сумасшедшие, Пристают мальчишки с папиросами. Мгла… тоска… Да где же ты, ушедшая Девушка с каштановыми косами?
* * *
Молится девочка скромная Справа у тихих колонн, Кроется радость огромная В ласковых ликах икон.
Глазки задумчиво синие Смотрят на черный канун. Ярких огарышей линии Гасит мальчишка-шалун.
Сзади старуха убогая Шепчет: «В раю упокой». В трауре женщина строгая Крестится тонкой рукой.
Голос колышется диакона: «Властен гигантский Христос». Многое в жизни оплакано Тихими струями слез.
Густо по улицам мечется Жизни уродливый сон. Ясною верою светится Угол у тихих колонн.
Делает сердце отзывчивым Кротость Царицы Небес, Девочка в платье коричневом Ждет небывалых чудес.
Никита Мещерский Мятежный конь
1.
Угрюм и печален осенний Сиваш. Сухими шумит камышами… Над берегом низким то недруг, то наш Взвивает задорное знамя. Колышется ветер с седого утра, Стихает к полуночи мглистой. Сегодня залягут в степи юнкера, А завтра придут коммунисты. Сегодня и завтра бои да бои… Сиваш не смежает болота свои.
30.
Былое небывшим растает ли сном, Как чары метельного страха? Ковыльный простор встрепенется весной, И выедет на поле пахарь. И, травы взрезая, заржавленный плуг Осколком зазубрится танка. Погибли, обнявшись, здесь недруг и друг: Буденовка рядом с кубанкой; И череп пробитый в могиле степной…
Заржавленный плуг взбороздит перегной.
Небольшое послесловие Полина Вахтина о себе
Родилась в июле 1948 года в Ленинграде. Отец, к тому времени уже известный геолог, ученик академика Обручева, заведующий отделом во Всесоюзном геологическом институте, проводил каждые полгода в экспедициях в Забайкалье; мать, окончившая исторический факультет ЛГУ, работала экскурсоводом. Наша семья жила в большой коммунальной квартире в центре города на улице Герцена, ныне Большой Морской. Когда-то эта квартира целиком принадлежала моим бабушке и дедушке, но постепенно их уплотнили, оставив три комнаты. В семь лет я пошла в расположенную на Невском проспекте 210-ю школу, известную многим ленинградцам по табличке, повешенной вскоре после войны и гласящей, что во время обстрела эта сторона Невского наиболее опасна. После 8 класса я перешла в 38-ю школу с физическим уклоном. Трудно представить себе человека, менее способного в физике и математике, чем я, но в школе открылся биологический класс, а я мечтала стать генетиком. Как раз в это время стали появляться книги и статьи, разоблачающие лысенковщину, и появились первые переводные и непереводные популярные книги по генетике. Я читала их взахлеб, и мой жизненный путь представлялся прямой линией, неуклонно ведшей к апогею — Нобелевской премии в области биологии. Увы, мои надежды разбились после первой же практики на биологическом факультете ЛГУ, где при слове «генетика» лица преподавателей искривлялись до неузнаваемости, и мне было предложено в качестве большого одолжения поработать на кафедре дарвинизма. Надо ли говорить, что это предложение было с негодованием отвергнуто. Неудача постигла меня и на кафедре физиологии, когда добрейший профессор Бианки, сын писателя, предложил мне ассистировать ему во время операции на беременной крысе. Позже профессор признался, что я потеряла сознание еще до того, как он взял в руки скальпель. С биологией было покончено, как и с Нобелевской премией. С горя я пошла на филологический факультет ЛГУ и под влиянием замечательного ученого В. Е. Холшевникова увлеклась поэтикой. Профессор предложил мне принять участие в большом проекте — составлении словаря рифм Державина. Я исписала тысячи карточек, перетасовывала их и так, и сяк, работала с большим увлечением, но и тут меня ждало полное фиаско: в Америке вышел словарь рифм Пушкина, составленный при помощи ЭВМ, прообраза нынешнего компьютера. Такая машина могла сделать словарь после нескольких нажатий кнопок, так что мои карточки были торжественно сожжены — о чем я до сих пор жалею.
