Книга Божий мир - Александр Донских

Так безмятежно, чинно и в чём-то даже благородно и жил бы Александр Иванович, ходил бы каждое буднее утречко в свой тёплый кабинетик, подписывал бы никому по здравому размышлению не нужные бумаги, да как-то раз повстречался ему на улице его однокашник, с которым он не виделся с самого окончания школы, – с Савелием Хлебниковым. Обомлели, обнялись, шутя померились силёнкой, отрывая друг друга от земли захватом «в замок», – когда-то в юности вместе в одной спортивной секции занимались борьбой. Оба оказались дюжими, здоровыми, упрямыми – ни одному не удалось приподнять другого. Оба широкоплечие, высокие, только Цирюльников припылённо-серый лицом, приторможенный и задом шире, как-то расплывчатей, – наверное, под служебное кресло невольно оформилась его фигура. А Хлебников прямой весь, скорый, беспокойный, своими маленькими глазками так и мечет, будто бы боится упустить нечто такое, что, кто знает, может оказаться для него важным, дельным или же попросту интересным.

– Смотрю, Савелий, ты такой же живчик: наверное, как и в школе раньше, хочешь одновременно в сотню мест поспеть. Помню, с десяток кружков и секций ты посещал, на все уроки ходил, книжки умудрялся читать прямо на ходу.

– А ты, гляжу, – повёл Хлебников смеющимися глазами на грушевидный низ широкой спины товарища, – основательно освоил одно местечко. И, думаю, оно мягкое и тёпленькое. Так ведь?

Посмеялись, оценивающе-пытливо всматриваясь в засверкавшие глаза. Зашли в первую попавшуюся пивную, наговориться не могли. Каждый хвалился: то-то и то-то в жизни достиг, то-то и то-то ещё возьму да одолею. «Ничего, братишка, жизнь, можно сказать, ещё только начинается!..» Но когда захмелели – прорвало, стали друг другу сетовать на судьбину: денег не хватает, жильё маленькое, по службе не продвинешься. Ельцина и правительство, как было модно, ругнули. «А вокруг что творится?! Богатеет всякая сволочь, из воздуха делают деньги, молокососы разъезжают на иномарках, высокомерно ухмыляются, поглядывая на тебя. Зачем мы учились, пробивались, надеясь на лучшую долю?..»

Хлебников был кандидатом социологических наук, который год подвизался доцентом на университетской кафедре, однако продвигаться ему не давала старая «замшелая», как он выразился, профессура, усматривая в его взглядах крамолы. Докторская у него давным-давно была готова, но до защиты дело так и не доходило, и он уже отчаялся.

Выпили по пятой кружке пива. Хлебников накарябал на салфетке два слова и объяснял разгоревшемуся Цирюльникову слегка заплетающимся языком:

– Я недавно, Санёк, побывал в Москве. Какая она, паскудница, догадливая и ловкая! Знаешь, на одной улице я наткнулся на «Благоwest». – Хлебников ткнул вилкой в это и другое слово на салфетке: – Не путай с этим – с благовестом. Так вот, «Благоwest» – название магазина дорогих товаров. Словцо выведено броско и крупно. Благовест и благоwest, подумал я тогда, какое чудовищное соседство! Какая каверзная и циничная игра слов! Какое нежданное сплетение идеологий! Саня, дружище, задумайся: благоwest – не просто слово, а целый манифест! West – запад в переводе с английского. А благо бытует в двух значениях: добро, благополучие и то, что даёт достаток и благополучие и удовлетворяет потребности. Истолкование просто́, как сама жизнь: благоwest – добро, идущее с Запада. А благовест – колокольный звон перед началом церковной службы, прекрасные звуки, призывающие к общению с Богом. Благовест – благая весть, которую ждёт истомившаяся в грехах и тяготах душа. Ну, наверное, думаешь, говоруном и краснобаем стал Савелий? А я, знаешь, как серьёзно думаю о жизни? О-о-о, братишка!

– Тьфу! Да ты, Савик, по-человечьи скажи мне: чего хочешь от жизни? – громыхнул, как гром, кулаком по столу изрядно захмелевший Цирюльников и матерно выругался. – Эй, офицьянт, ещё две кружки! Парле ву инглиш! Живее!

– Не кричи на человека. Не обижай зазря.

– А я что – не человек, Савик?! Живо пиво́! Ну, говори, как на духу: чего хочешь от жизни?

– Человеческой жизни хочу – вот чего.

– А сейчас ты не по-человечьи живёшь?

– Сейчас я лямку тяну. Да ты, Санёк, послушай-ка, послушай меня! Я тебе толкую: благоwest – это хитрющее, каверзное словцо, и оно, точно тебе говорю, не может не войти в историю России, в её эклектику, в её язык! Глаз не может не выхватить его из сотен других вывесок, теснящихся рядом на торговой улице. «Благоwest» – несомненно, вызов, протест, может быть, осознанный, продуманный, а может быть – и я склоняюсь к такому мнению, – неосознанный, стихийный, как плачь младенца, которому не поменяли вовремя пелёнки.

Хлебников посидел задумчиво, глаза его горели. Цирюльников, пьяно поматывая потной головой, с тупой почтительностью смотрел на товарища, не прикасался к пенным кружкам, принесённым высокомерным, недовольным официантом.

– Но, понимаешь, Санёк, нельзя осудить тех, кто написал «Благоwest». Благоwest – это их мольба к Богу о ниспослании материального благополучия. Мы даже не имеем права сказать этим людям, что они жадные, ненасытные. Мы может только лишь пожалеть их. Да молить Бога о ниспослании на них благодати и прозрения.

– Да ну их к бесу всех! Благовест или благоуэстина какая-нибудь – не один ли чёрт? Пей! Да о себе расскажи, чертяка ты мой родненький.

– Погоди! Дай высказаться! Помнишь, как в юности мы горячо с тобой спорили за жизнь? Неужели теперь у тебя душа усохла? Не кипятись! Сядь! Слушай! Скорее всего, Саня, они – ну, написавшие «Благоwest» – неплохие люди, деловые, целеустрёмлённые, добрые семьянины. Но их мировоззренческая разобщённость с народом заведёт их в безвылазный тупик. В патологию может бросить! В сумасшествие! Им просто-напросто надо подсказать, что так делать, то есть так писать и так жить, нельзя…

– Ну, ты, однако, теоретик! Профессор кислых щей!..

Но какая-то важная мысль, однако же, застряла в голове Цирюльникова, он независимо-развязно икнул, осмотрелся, словно бы хотел спросить у мирно сидевших за столиками посетителей: «Эй, кто тут на меня? Подходи!» Внезапно и намертво схватил Хлебникова за шею и стал пригибать её, а его трепать за волосы:

– Родной ты мой Савик, Савелушка! Однокашничек! Как я тебя уважаю! А ты меня?..

– Так-так, начался классический разговор двух собутыльников под названием «Ты меня уважаешь?», – добродушно засмеялся Хлебников, бледный и взволнованный.

– Пей, Савик! А то так и протрепишься всю жизнь!

И они чокнулись бокастыми громоздкими кружками, расплёскивая пенное пиво.

Вроде как протрезвевший Цирюльников снова за шею притянул к своему лицу Хлебникова, да так, что они чуть не коснулись друг друга носами. Подмигнул:

– Не разобиделся за профессора кислых щей? Ты же знаешь: я люблю подначить. А теперь скажи-ка мне просто, по-мужицки: чего делать дальше? Как, ядрёна вошь, жить? Все эти твои хитро-мудрёные благовесты и благоуэсты – так, кажись, звучит? – мне, простому русскому мужику, по барабану. Жить как? Как жить?! – басовито и громозвучно пропел он и, слегка оттолкнув Хлебникова, вдруг снова ахнул кулаком по столу. – Душу ты мне разбередил, Савелий! Я вот завтра приду на службу и всё-то буду думать, что я маленький человек, во-о-от такая букашечка, а мог бы быть о-го-го каким! Богатым, влиятельным и чёрт знает ещё каковским! Ну, отвечай!