Книга Не исчезай - Женя Крейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кошка Вася кувыркалась, ворчала, рычала иногда от недовольства, как собака.
Люба и сама – что кошка на окошке. Осторожно выглядывает, ловит запахи чутким носом, подрагивает зрачками. Следит настороженно за перемежающимися бликами, игрой света и тени. Ей хорошо у окна, между ней и миром тонкая, частая оконная сетка. Но даже здесь, в этой домашней норе, чувствует она непонимание, недо-понимание жизни. Ест, живет на бегу, принимает решения (или жизнь принимает за нее эти решения?), совершает поступки лишь в ответ на то, что предлагает, подбрасывает окружающий мир. Лихорадочные, быстрые, рваные чувства, запутанный клубок мыслей – вздрагивающая, напряженная, болезненная плоть, трепещущие нервные окончания, встревоженный мозг, облако эмоций, бегущих, скачущих мыслей. «Это не я… или это не совсем я… Мне некогда быть, некогда быть собой», – думает она. Если бы остановиться… но разве можно остановиться? Страх, что не хватит денег. Страх неверных поступков – как будто жизнь подобна задачнику, в котором в конце есть правильные ответы на все вопросы… Словно кому-то что-то должна, покачиваясь на краю пропасти, на одной ноге – шаткий, неверный баланс на бегу, на скаку. Вернее, вот он обрыв, по обрыву иду, «по-над пропастью», чуть загляжусь – тут же и сорвусь.
Сегодняшний день, вот этот момент – остров в океане неизвестности.
Но все же надо найти опору, в чем-то найти опору, во что-то верить. Вот хотя бы в поэзию. Возможно ли верить в Бога, который сотворил все это и меня вот такую? Легко верить в небо, траву, облака. Но верить в машины, в железо, в пластиковую, целлулоидную цивилизацию? В дороги, пыль, ежедневность, что скрипит на зубах?
– Я не могу верить, – обращается она к призраку.
Он опускает занавеску, отходит от окна. Редкое затишье – их двое в доме. Кажется, что двое во всей Вселенной.
– Почему?
– Потому что вера должна быть основана на фактах. Я верю в то, что подкреплено фактами.
– Но ведь вера – это сознательный выбор.
– Не так, совсем не так. Вера случается, происходит. Она или есть, или нет ее, этой веры.
Так ее научили в детстве, в школе, в семье. Вере учат, вера достается в наследство. Вера есть иная реальность.
– Я так не думаю. Когда открываешь душу, делаешься уязвимым. Вера – это уязвимость. Неверие – попытка защититься, сохраняя свою неизменность. Попытка быть сильным. Неверие – это тоже выбор.
– Я не понимаю…
Роберт садится рядом, Люба чувствует прикосновение его плеча, диванные подушки слегка прогибаются под его весом. Он реальный, как реальна пыль по углам, загнувшийся угол ковра, сумрачный свет убывающего дня.
– Уязвимость только кажется слабостью. Как слабость цветка, травинки, гибкой виноградной лозы. Ты ходила когда-нибудь по траве? Приминаешь ее ногой, всей тяжестью тела, всей ступней, и она ложится под тобой. А потом выпрямляется, встает, тянется к солнцу.
Понимание ушло. А было ли такое понимание? Раньше? В прошлом? Кто она? Жена, дочь, мать, писательница. Сколько у нее профессий? Она уже не знает – пять, шесть? Так получилось, жизнь заставила, говорит она.
Фрост тоже переживал подобное, но ему было тридцать восемь, он смог сделать усилие – уехать в Англию, чтобы стать поэтом. Почему в Англию, почему добился успеха? Чистая случайность или запрограммированная судьбой закономерность? Или им же запрограммированная: предвидел, ждал, задумал? Что задумал, то и случилось, произошло…
К тому времени он преподавал в Академии Пинкертона в Нью-Гемпшире, став своего рода знаменитостью. Его метод – отсутствие метода. Сама его личность, сила воздействия оказались необыкновенно эффективными. Истинный учитель. Ученики помнили его всю жизнь, многие вели с ним переписку на протяжении долгих лет после окончания школы. Кем же он все же был – учителем или поэтом? И разве поэт не есть учитель?
Элинор хотела уехать в Англию, чтобы жить under thatch, но – интересное совпадение – это могло означать как «жизнь под соломенной крышей», так и покой под земными растениями и травой. Возможно, это и было ее главным стремлением – не жить активной, мучительной жизнью. Не быть. А Люба? Люба тоже не желает страдать, не хочет быть.
Жизнь поэта на чужбине глупа. Так говорил Фрост. Но он имел в виду язык, неродной язык. Жизнь поэта в чужой стране, где не говорят на твоем языке. Англия все же не была такой страной. Англичане сумели принять его, американца, который оказался совсем не таким уж американским. Образованным оказался, начитанным.
Он говорил, что жизнь поэта на чужбине foolish. Глупа или нелепа? Безрассудна? Или пуста? Если поэта хвалят в чужой стране, ничего это не означает. Зачастую похвала имеет явные или плохо завуалированные политические мотивы.
Сколько раз можно изобретать себя, создавать новую жизнь? Много лет назад случайный старик сапожник, прибивая новые набойки на хорошо поношенные босоножки, постукивая молоточком, прищурив правый глаз, который слезился от тонкого дымка замусоленной сигаретки, а слезинки порой стекали по щетинистой щеке, теряясь в этой серой щетине, скрываясь в складках потемневшей от времени кожи, учил Любу житейской мудрости. «Начинать новую жизнь, дэвочка, – говорил он, – никогда не поздно. Вот у тэбя босоножка будэт новый. Но разве она забудэт свой старый жизн? Никогда! Вот и ты, дэвочка, новый жизн будэш начинать, но старый никогда нэ забывай». Она тогда подметила, давно уже, в юности, что такие вот «холодные сапожники» – настоящие мудрецы, философы, словно расставленные кем-то главным через неравные промежутки в своих хлипких будочках, посаженные на улицах больших городов. Они ждут тех, кто как бы и случайно забредет к ним, словно бы для починки обуви. А на самом деле, чтобы получить тот самый ответ на тот самый вопрос: как жить дальше, что делать со своей жизнью? Ее всегда влекло к таким рассказчикам, доморощенным философам. Может, наставника себе искала или отца? Или же просто пыталась заглянуть внутрь – в подкладку жизни: что там, как все происходит, какой механизм? Поэтому писала стремительные, неровные буковки, разлетающиеся по странице, – им всегда было тесно, рука не успевала за ними. Она пропускала буквы, делала ошибки, места на бумаге не хватало, мало ей было места на странице.
В конце концов, всегда имеешь право на выбор, что именно писать. Заработанное тобою право. Пыталась себя уговорить. Спорила. С кем? Если идешь по темным коридорам, опускаешься в подземный мир, почему нельзя выбрать способ выражения, свою правду?
Пыталась читать новую прозу. Не понимала. Роль писателей в этом мире изменилась, говорила она себе. Опять уговаривала себя. То есть мы делаем все то же самое, а награда за это значительно меньше и неизмеримо больше одновременно. Но проклятие на тебе лежит все то же.
Рано найденная возможность писать сродни умению плавать, когда научился держаться на воде. Появилась возможность говорить. Фразы-строки складываются как бы сами собой, словно воздух вливается в легкие: вдох и выдох.
