Книга Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных? - Франс В.М. де Валь

Все это справедливо и для этологии. Идеи этой науки об эволюции поведения не утратили свое значение. Они продолжают существовать в разных областях науки вместе с этологическими методами. Систематическое наблюдение и описание поведения — основа исследований животных в естественных условиях, а также поведения детей, взаимоотношений матери и ребенка, невербальной коммуникации и др. Изучение человеческих эмоций использует в качестве инструмента выражение лица, и тогда смена выражений отражает последовательность событий — чем не этологический подход? Поэтому я не считаю нынешний расцвет эволюционного познания разрывом с прошлым, а, напротив, тем моментом, когда различные подходы, оформившиеся на протяжении последних 100 лет, получили признание. Нам дали передышку, так что мы теперь можем обсуждать все удивительные способы, с помощью которых животные собирают и перерабатывают информацию. И хотя «ратоборцы» познавательного подхода — вымирающая братия, остались две другие категории — «скептики» и «сторонники», каждая из которых важна. Будучи сам «сторонником», я высоко ценю своих коллег-«скептиков». Они держат нас в форме и вынуждают хорошо продумывать эксперименты, отвечающие на их вопросы. Поскольку прогресс — наша общая задача, именно так и должна развиваться наука.

Часто считают, что изучение познавательных способностей животных нужно, чтобы выяснить «что они думают». На самом деле наша наука совсем не об этом, хотя было бы замечательно однажды узнать мысли животных. В настоящее время наша задача скромнее: мы хотели бы выявить умственные процессы путем измерения их видимых последствий. В этом смысле наша область науки ничем не отличается от других — от эволюционной биологии до физики. Научное исследование всегда начинается с гипотезы, за которой следует проверка сделанных на ее основе предположений. Если животные способны строить планы на будущее, они должны сохранять орудия, которые им потребуются в дальнейшем. Если они понимают причинно-следственные связи, они станут избегать ловушки в трубке, когда ее обнаружат. Если они знают, что знают другие, то они изменят свое поведение в зависимости от того, на что другие обратят внимание. Если у них есть политические таланты, они будут обращаться с осторожностью с друзьями своих врагов. Когда обсуждены десятки подобных предположений и проведены подсказанные ими наблюдения и эксперименты, становится ясно основное направление исследования. Обычно чем больше разнокачественных данных подтверждают исследуемую умственную способность, тем она очевиднее. Если планирование будущего проявляется в повседневном поведении, в тестах с отложенным применением орудий, а также в приготовлении запасов пищи и в выборе запасаемых продуктов, у нас есть все основания полагать, что по крайней мере некоторые виды обладают этой способностью.

Но я часто подозреваю, что мы придаем слишком большое значение высшим проявлениям познания, таким как понимание состояния окружающих, самосознание, язык и т. д., как будто доказательство их существования — это все, что имеет значение. Нашей области исследований пора отказаться от хвастливых сравнений («мои вороны умнее твоих обезьян») и черно-белого мышления, которое они порождают. Что, если понимание состояния окружающих — это не одна основополагающая способность, а множество незначительных? Что, если самосознание включает несколько уровней? Скептики часто побуждают нас разделять крупные концепции на составляющие, спрашивая, что конкретно мы имеем в виду. Если мы претендуем на большее, чем подразумеваем, они удивляются, почему мы не используем более простое, приземленное описание данного явления.

Я вынужден согласиться. Нам следует сконцентрироваться на процессах, лежащих в основе высших познавательных способностей. Обычно они связаны со множеством познавательных механизмов, одни из которых свойственны многим видам, а другие — только очень небольшому их числу. Мы познакомились со всем этим, когда обсуждали социальную взаимопомощь, которая первоначально рассматривалась как способность животных запоминать оказанные им услуги, чтобы возместить их. Многие ученые не допускали возможности, что обезьяны — не говоря уже о крысах — ведут учет всех социальных контактов. Теперь мы понимаем, что дело не в том, чтобы отплатить услугой за услугу, — не только животные, но и люди часто поддерживают друг друга на первичном, автоматическом уровне, основанном на долговременных социальных связях. Мы помогаем нашим знакомым, они помогают нам, и при этом необязательно занимаемся подсчетом оказанных услуг{393}. Как ни странно, изучение познавательных способностей не только повышает наше уважение к животным, но и учит не переоценивать свои собственные умственные способности.

Мы остро нуждаемся во взгляде снизу вверх, сконцентрированном на строительных блоках конструкции познания{394}. Такой подход также требует учитывать эмоции — тему, которой я едва коснулся, но очень близкую мне и тоже требующую внимания. Если разложить умственные способности на подобные составляющие, то заголовки средств массовой информации будут менее эффектными, зато наши теории станут более реалистичными и информативными. Необходимо, чтобы в этом большее участие приняла нейробиология — в настоящее время ее роль ограниченна. Нейробиология позволит нам получить информацию о том, что происходит в мозге, но вряд ли поможет сформулировать новые теории или спланировать эксперименты. До сих пор наиболее интересные исследования в области эволюционного познания связаны с поведением, но я уверен, что в будущем это изменится. Нейробиология пока что дала только первые результаты. В ближайшие десятилетия она неизбежно станет менее описательной и более соответствующей нашей области науки в теоретическом плане. Со временем книга, подобная этой, будет содержать огромное количество сведений, почерпнутых из нейробиологии и объясняющих, какие процессы в мозге отвечают за наблюдаемое поведение.

Это послужит прекрасным способом проверки предположения о преемственности между видами, так как гомологичные познавательные процессы подразумевают сходные механизмы нервной регуляции. Уже накоплены подобные данные относительно распознавания лиц у обезьян и людей, получения вознаграждения, роли гиппокампа в формировании памяти и зеркальных нейронов в имитации. Чем больше общих механизмов нервной регуляции будет обнаружено, тем больше аргументов в пользу гомологии мы получим. И наоборот, если два вида используют разные нервные цепочки, чтобы получить сходный результат, предположение о преемственности следует отвергнуть в пользу конвергентной эволюции. Конвергентная эволюция также представляет собой мощное явление, которое привело к формированию, например, распознавания лиц у ос и приматов или к применению орудий у приматов и врановых.

Изучение поведения животных — одна из древнейших задач человека. Наши предки, занимавшиеся охотой и собирательством, нуждались в глубоких знаниях о флоре и фауне, включая повадки своей добычи. Охотники не могли контролировать животных: они должны были предугадывать их действия — и поражались их сообразительности, если тем удавалось спастись. Охотникам также необходимо было следить за тем, что происходит у них за спиной, остерегаясь видов, которые охотились на них самих. Взаимоотношения человека и животных в то время носило равноправный характер. Практические сведения потребовались, когда наши предки занялись сельским хозяйством и начали одомашнивать животных для пищи и выполнения различных работ. Животные попали в зависимость от нас и стали послушны нашей воле. Теперь вместо того, чтобы предвидеть их действия, мы начали диктовать им, что делать, в то время как наши священные книги утверждали наше превосходство над природой. Оба эти прямо противоположных отношения — охотника и земледельца — обнаруживаются сегодня в изучении познавательных способностей животных. В одном случае мы наблюдаем, что делают животные по собственному побуждению, в другом — ставим их в положение, когда они мало что могут сделать, кроме того, что мы от них хотим.