Книга Фима. Третье состояние - Амос Оз

Выходит, ему надо учиться. А ведь учиться он-то умеет. И он научится. Постепенно.

И начнет завтра же. Хотя завтра уже наступило – время за полночь.

Фима заколебался: не лечь ли прямо в одежде в отцовскую постель и заснуть? Но решил, что жаль понапрасну тратить такую особенную ночь. Лучше обследует квартиру. Проникнет в ее тайны. Начнет обретать первичные знания о новом своем королевстве.

До трех часов ночи Фима бродил по комнатам, открывал шкафы, исследовал недра комода, черного и тяжелого, копаясь в каждом ящике, обнюхивая под матрасами, под покрывалами, под стопками отцовских белых рубашек, все еще дожидавшихся глажки. Проводил ладонью по парчовой обивке. Ощупывал и взвешивал на руке серебряные подсвечники и кубки. Скользил ладонью по лаку, покрывавшему старинную мебель. Сравнивал чайные подносы. Обнаружил под кружевной скатеркой швейную машинку “Зингер” и извлек глухой звук из сверкающего рояля “Бехштейн”. Выбрал хрустальный бокал, налил себе немного французского коньяка и, подняв бокал, приветствовал шесть ваз, в каждой стояли стройные гладиолусы. Открыл, освободив от шуршащей целлофановой обертки, коробку великолепных швейцарских шоколадных конфет. Найденным на отцовском письменном столе павлиньим пером пощекотал хрустальную люстру. С осторожностью извлек мягкие, нежные звуки из сервиза фирмы “Розенталь”, сработанного из тонкого фарфора. Перебирал вышитые салфетки, надушенные носовые платки, шерстяные и муслиновые шали, обнаружил целую коллекцию зонтов, среди которых оказался и старинный зонтик от солнца, из голубого шелка, комплекты перчаток из лучшей кожи, просмотрел собрание пластинок с итальянскими операми, которые отец любил слушать, включая старинный граммофон на полную громкость и подпевая своим тенором синагогального кантора, иногда – в обществе одной или двух своих приятельниц, которые, восторженно глядя на него, попивали крепкий и горячий русский чай из стаканов с подстаканниками, оттопырив в сторону мизинчик. Извлек белоснежные столовые салфетки из позолоченных колец, на которых были выгравированы шестиконечная звезда “Щит Давида” и слово “Сион” на иврите и латинице. Внимательно разглядел картины на стенах гостиной, на одной из них красивый цыган плясал в компании с медведем, и казалось, будто медведь улыбается. Провел ладонью по бронзовым бюстам Герцля и Зеэва Жаботинского и вежливо осведомился: “Как ваше здоровье нынче?” Налил себе еще немного коньяка, подкрепился швейцарскими конфетками из вскрытой бонбоньерки и в одном из дальних ящиков обнаружил серебряные, инкрустированные перламутром коробочки с нюхательным табаком, а затем и черепаховый гребень, которым мать закалывала свои светлые волосы. Только вязаную голубую детскую шапочку с помпоном не удалось ему нигде отыскать. Ванна стояла на львиных лапах из меди, потемневших от времени, а на полке в ванной комнате выстроились заграничные коробки с солями для купания, всевозможные масла, мази, какие-то лекарства и таинственные кремы. На крючке, к его удивлению, висела пара дамских шелковых чулок старинного, ныне вышедшего из моды фасона, со швом сзади, и, изучая эти чулки, Фима ощутил легкую судорогу в чреслах. А потом направился на кухню, исследовал содержимое холодильника и хлебницы, вернулся в спальню, вдохнул ароматы белья, тоже шелкового, сложенного на полках со всей тщательностью, под линеечку. На какую-то минуту Фима показался себе сыщиком, методично изучающим пядь за пядью место преступления в поисках одной-единственной улики, крошечной, но бесповоротно обличающей преступника. Только что за улика? И какое преступление? Фима не утруждал себя раздумьями по этому поводу, потому что дух его воспарял все выше и выше. Все эти годы страстно желал он найти место, где почувствует себя как дома, но ни единого раза не удалось ему испытать это чувство – ни в детстве, ни в странствиях, ни в период семейной жизни, ни в собственной квартире, ни в гинекологической клинике, ни у друзей, ни в своем городе, ни в своей земле, ни в своем времени. Быть может потому, что желал он невероятного. Вне пределов своих возможностей. Вне пределов всех человеческих возможностей. Вот и нынешней ночью, в окружении бесчисленных предметов, будоражащих его, но скрывающих самое главное, он все так же понимал, что реализация этого сокровенного желания – вне пределов его возможностей.

И сказал он тогда:

– Ладно. Изгнание.

И добавил:

– И что?

Король Ричард Третий у Шекспира напрасно предлагал свое царство за коня. А вот он, Эфраим Нисан, нынче, около трех часов ночи, готов отдать все свое наследство за один день, за один час абсолютной внутренней свободы, за чувство дома. Хотя и ворочалось в нем сомнение, что между чувством дома и абсолютной внутренней свободой есть некоторое противоречие, которое вряд ли сгладят даже Иоэзер и его счастливые товарищи, что будут жить здесь через сто лет.

В пять утра он уснул, как был, в одежде, и спал до одиннадцати. Да и проснулся не по своей воле: верные друзья вернулись, чтобы посидеть с ним, чтобы облегчить его горе. Женщины принесли кастрюли со всевозможными деликатесами, а мужчины изо всех сил старались окружить сироту Фиму любовью и добротой, теплотой и симпатией. Вновь и вновь пытались они втянуть его в беседу, обменяться мнениями по разным аспектам текущей политики, но Фима в разговорах участвовать не желал, хотя и одаривал гостей улыбкой или кивком головы. Он позвонил Дими, обрадовался от всей души, узнав, что мальчику интересны и коллекция марок, и собрание монет, но с одним условием: они совместно во всем разберутся и Фима будет его партнером всегда. Фима пока сохранил в тайне, планируя устроить Дими сюрприз, что в одном из ящиков обнаружил оловянных солдатиков, которыми играл в детстве, а теперь они перейдут к Челленджеру.

Под вечер Фима вдруг вскочил, влез в зимнее пальто отца и, оставив друзей горевать, вышел немного проветриться, пообещав вернуться через четверть часа. Назавтра, в восемь утра, Фима намеревался посетить управление фамильного предприятия, расположенного в промышленной зоне Ромема, похороны назначены на три часа пополудни, так что еще до начала похорон он сможет хоть немного войти в курс дела. Но нынешним вечером вполне позволительно еще один раз, самый последний, бесцельно побродить по улицам.

Черное небо было чистым, и звезды, можно сказать, выходили из своих орбит, норовя привлечь внимание Фимы. Словно Третье Состояние было само собой разумеющейся данностью. Опьяненный ночным иерусалимским воздухом, Фима позабыл все свои обещания и, вместо того чтобы вернуться к друзьям после прогулки, предпочел проигнорировать законы и правила, которых принято придерживаться в дни траура. Почему бы ему, в конце концов, не пойти одному на последний сеанс и не посмотреть комедию с Жаном Габеном, о которой он слышал только хорошее? Около двадцати минут он терпеливо стоял в очереди в кассу, купил билет и вошел в зал, когда фильм уже начался, уселся в одном из передних рядов, но после легкого замешательства осознал, что комедия с Жаном Габеном уже сошла с экранов и сегодня демонстрируется другой фильм. И Фима решил покинуть кинозал и прогуляться по живописным переулкам квартала Нахалат Шива, которые он любил с детства и по которым несколько ночей назад бродил с Карлой…

Но из-за внезапно навалившейся усталости, а возможно, еще и по причине легкости на сердце он оставался сидеть на своем месте в зале, завернувшись в отцовское пальто, тупо глядя на экран и вопрошая себя, почему же и во имя чего герои фильма, не унимаясь, причиняют друг другу всяческие немыслимые страдания? Что, собственно, мешает им хоть в малой степени пожалеть, пощадить друг друга? Фима охотно разъяснил бы героям фильма: если им хочется почувствовать себя как дома, то следует оставить друг друга в покое, дать возможность каждому быть самим собой, быть хорошими. Хотя бы попытаться. По крайней мере, пока глаза видят, а уши слышат, пока удается преодолевать эту страшную усталость, которая все сильнее и сильнее…