Книга Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

Гончаров и не помнит, как это он мог так оплошать, что не заметил, как подкрался старый посадский. Правда, не посмел тогда тронуть его Федот Псоич, но воеводе пожаловался, да и дома у себя надзор усилил.

Сегодня, однако, молодой стрелец получил от Марфушки известие, что отец ее прихворнул и что она ждет его в саду у беседки. А бравый пятидесятник хорошо знал эту беседку, утопавшую в свежей зелени хмеля и других вьющихся растений. Сколько раз он встречался там с Марфушей! Сколько нежных слов прошептал он там молодой красавице!

Горд был Федот Псоич и ни за что не согласился бы отдать дочь за бедного пятидесятника, ничего не имевшего, кроме жалования. Не помогли бы ни мольбы, ни слезы дочери, ни уверения молодого стрельца. Не такого зятя хотел богатый посадский. Давно уже шли у него переговоры через сваху Трофимовну с одним важным стрелецким полковником, который потихоньку сватался к его дочери. Все дело тормозилось из-за того, что расчетливый Федот Псоич скупился относительно приданого. Но, застав дочь с голышом-стрельцом, Федот Псоич решил, что надо скорее пристроить Марфушу, а потому и согласиться на условия полковника. Нездоровье помешало ему заняться этим делом.

Это же нездоровье Миронова дало возможность Гончарову проникнуть в сад. Зная, что сам посадский болен, поставленные караулить дом дворовые сочли лучше залечь пораньше спать, не боясь, что по их спинам загуляет хозяйская палка.

Марфуша встретила стрельца у забора сада, куда он перелез, не видя никого из караульных. Быстро пробрались они в самую глухую часть сада и не могли наговориться друг с другом, насмотреться друг на друга.

Преследование русской одежды

Начало уже светать, когда Гончаров спохватился уходить.

– Так как же, милая, неужто быть тебе за полковником? Неужто так и пропадет вся наша любовь?

– Нет, Сереженька, не бывать этому! Коли уж батюшка хочет моего несчастья, так пусть меня Господь накажет, а я пойду супротив воли батюшки. Пусть будет, как ты решил. Приходи в понедельник к саду, я уж к тебе в полночь проберусь. Сядем на лихую тройку, помчимся и где-нибудь, хоть в другой губернии, обвенчаемся.

– А если подкараулят тебя, Марфуша, и не пустят?

– Так не быть мне все же за полковником. Государь милостивый не велел супротив воли девицы или молодца их венчать. Скажу перед всем народом православным: «Нет, мол, не хочу я – силой меня выдают» – так и деньги батюшкины не помогут.

Гончаров горячо обнял Марфушу.

– Ну, прощай, мое золото! Бой ты у меня девица, на редкость. С такой и я ничего не побоюсь. Будь, что будет, а уж не уступлю тебя никому.

Они торопливо поцеловались и разошлись. Да и было уже пора: золотая заря ярким пламенем зажглась на светлеющем небе, и город стал мало-помалу пробуждаться от ночного сладкого сна.

* * *

Гулко раздался благовест колоколов кафедрального собора. Обедню служил преосвященный владыка, и толпы граждан волною стремились в обширный храм. Но в саму церковь, вопреки обыкновению, пускали не всех. Молодежь и женщин, исключая семейств именитых лиц, оставляли на паперти, чтобы дать возможность войти в храм большему числу пожилых граждан. Толпа повиновалась этому распоряжению, хотя оно и обижало их.

Храм был битком набит молящимися со всего города. Сюда влекли и религиозное чувство, и любопытство – в чем же заключается царский указ? – и нежелание навлечь на себя ослушанием гнев воеводы, который наказал, чтобы в церкви были обязательно все граждане.

Обедня прошла с обычной торжественностью и благолепием.

Наконец приступили к чтению знаменитого петровского указа 1705 года о бритье бород и ношении платья не длиннее колен. Ужас и смущение, овладевшие народом, который находился в церкви, преимущественно почтенными бородачами, не имели предела. Повсюду раздавались плач и причитания.

– Господи, Боже Ты мой, да это конец мира приходит, лихолетье ведь это! – причитал седой старик, прижимая к груди длинную бороду.

– Басурманами нас сделать хотят, в немцев превратить. Сами святые апостолы бороду-то носили! Не хотим мы поганиться! – плакался другой.

В церкви стояли стон и гам, усилившиеся после того, как воевода и бывшие с ним власти тут же стали резать себе бороды.

Толпа густой массой двинулась из собора, видя, что ничего уже нельзя поделать против указа. Вместе со всеми плелся еще не оправившийся после болезни Федот Псоич. Он кинулся было и к воеводе, и к стрелецкому полковнику, прося заступиться за них перед государем и упросить его отменить этот указ, но те только развели руками.

Огорченный и убитый горем Марков, толпясь вместе с другими у выхода, громко воскликнул:

– Не дам себя обасурманить, завтра же ноги моей здесь не будет! В лес уйду, а облик святых апостолов нарушать не дам.

– И я уйду… И я… И я… – загалдели вокруг него сочувственные голоса.

Но вдруг передние ряды толпы, напиравшие к дверям, ахнули от удивления… Весь собор был кругом оцеплен вооруженными стрельцами.

Вышедший боковыми дверями воевода внезапно отдал приказание начать выполнение царского указа.

Моментально явились несколько десятков стрельцов с ножницами, и начались быстрая стрижка бород и обрезание длинных платьев.

Федот Псоич метался в кругу стрельцов вместе с другими, до которых еще не дошла очередь стрижки, с ужасом видя, что и ему не миновать общей участи. Внезапно перед ним появился молодой стрелец.

Федот Псоич кинулся было с испугом в сторону, но ласковый голос стрельца остановил его:

– Не бойся, Федот Псоич, я тебя не стричь хочу вести. Напротив, если хочешь, я выведу тебя отсюда.

Марков с удивлением посмотрел на него.

– Ты хочешь меня вывести отсюда? Да ведь мы же враги с тобою, ведь я дочку выдать за тебя не хочу.

– Так ведь и я не задаром, Федот Псоич, помочь тебе хочу.

– Выведи меня, голубчик, я тебе сто рублей дам.

Но эта большая для того времени сумма не произвела та стрельца никакого действия.

– Нет, денег твоих мне не надо. А вот обещай за меня дочь выдать.

Марков отшатнулся.

– За тебя? За голыша? Ты опять за это принялся? Никогда!

– Ну, что же, ходи тогда без бороды. Помог тебе твой полковник?.. А без этого не помогу и я.

Стрелец повернулся уходить.

– Сергей!

Гончаров обернулся.

На лице Федота Псоича было написано глубокое отчаяние.

– Ладно, твое счастье. Бери Марфу.

Лицо пятидесятника просияло.

– Федот Псоич! Смотри, не сшути со мной. Поклянись, что выдашь.