Книга Марк Аврелий - Франсуа Фонтен

Дело в том, что мятеж квадов в очередной раз нашел поддержку у богемских маркоманов и франконских гермундуров. Приходилось готовиться ко второму германскому походу. Поэтому поспешно женили Коммода, с этих пор повсюду сопровождавшего отца, и отправились на войну, исполнив формальности ее объявления. На этот раз Марк Аврелий не хотел, чтобы события застали его врасплох. Он явился в сенат просить одобрения открытию военных действий. На деле он сам располагал этим суверенным правом, но был до того любезен, что заявил даже так: «Все здесь принадлежит сенату и народу. У меня нет ничего своего — даже дом, в котором я живу, ваш». Затем, пишет Дион Кассий, «он, как говорили мне очевидцы, взял священное кизиловое копье из храма Беллоны, метнул его в сторону вражеской страны и отправился в поход». Это был очень древний обряд, который император исполнил как член коллегии фециалов — должностных лиц, ответственных за соблюдение строгого порядка во всех действиях, касавшихся отношений Рима с другими державами. Наряду с салиями и весталками они исполняли сложные обязанности магического протокола, восходящие к незапамятным временам, формы которого по-своему соблюдают и наши дипломаты.

Одышка Империи

Священная утварь, копья, щиты, выносившиеся из храма и заносившиеся обратно, открывавшиеся или закрывавшиеся храмовые двери были для римлян непременными атрибутами предписанного языка жестов. Принимая решения, они в той же мере слушались суеверий, как и закона, приняв же его, подчинялись только холодной логике и не знающему законов прагматизму. И теперь, метнув копье, Марк Аврелий решительно взял на себя почин второй германской войны в старых традициях римских завоеваний. Мы очень плохо знаем, как она протекала от отъезда двух императоров 3 августа 178 года до возвращения Коммода в октябре 180-го. Хотя колонна Марка Аврелия воздвигнута не ранее 193 года, сцены на ней, видимо, обрываются 175-м. Мы знаем только от Диона Кассия, что поворотным пунктом была большая победа, одержанная Таррутением Патерном над квадами в 179 году в генеральном сражении, продолжавшемся целый день. Префект претория шел к тому, чтобы стать временщиком, но время его оказалось коротко. Зато Помпеян и Пертинакс еще долго оставались влиятельными советниками. Еще пятнадцать лет, до самой своей гибели, они не выпускали из рук приводные ремни влияния на сенат и войско, хотя и очень натянутые. Именно они наряду с Марком Аврелием договаривались о нейтралитете с язигами в Венгрии, в то время как солдаты громили германцев в Австрии, Баварии и Франконии.

Язиги — те самые, что нанесли такой ущерб римской армии, — добились облегчения условий мира, навязанных им два года назад. Им позволили проезд через Дакию, чтобы возобновить связи с родичами-сарматами — несговорчивыми черноморскими роксоланами. Более того, они выставили свое условие: чтобы римляне, заключив мир с квадами, не вступали затем с ними в союз против язигов, как произошло в 175 году. Благоразумно ли было содействовать восстановлению сарматского блока на юге Европы против задунайских германцев? Оборонительная политика, основанная на смене союзников, еще надолго оставит след в истории Центральной Европы. Перебежчикам из язигов и наристов будут давать даже землю, в чем германцам всегда отказывали. Именно германцы были главной мишенью кампании «в варварских землях». Ее случайное прекращение в 180 году скрыло от нас ее конечную цель.

Мы действительно не знаем настоящих целей римлян в этой войне. Сообщения о победе 179 года (Марк Аврелий получил тогда за свое правление десятую императорскую салютацию, Коммод третью) не означали конца операции. «Я не сомневаюсь, — пишет Дион Кассий, — что Марк Аврелий, проживи он дольше, покорил бы всю страну». Капитолин в конце своего труда пишет то же: «Если бы он прожил еще год, то сделал бы эти земли римскими, провинциями», повторяя слова, сказанные по поводу событий 175 года: «Он хотел устроить одну провинцию в Маркомании, а другую в Сарматии, и осуществил бы этот план, если бы Авидий Кассий не поднял мятеж на Востоке». Эти утверждения бурно обсуждаются современными историками. Спорным получается один из ключевых для судеб Европы моментов: возможно ли было в то время осуществить и даже задумать столь амбициозное предприятие? Могла ли оборонительная, а затем контрнаступательная война превратиться в захватническую? Последующие знания о действительных силах Высокой Империи заставляют кое-кого усомниться в этом. Римлянам трудно было бы обратить в провинции земли к северу от Дуная, даже те, которые они оккупировали, — разве что истребить все местное население, жестко сопротивлявшееся чужому владычеству и, вероятно, всякому мирному устройству. Это была самая регулярная, самая тяжелая по последствиям и в то же время самая труднообъяснимая неудача римлян.

«Я клонюсь к закату»

В первую неделю марта 180 года, когда паннонские легионы готовились вступить в дело, Марк Аврелий почувствовал себя так плохо, что слег в постель. Мы не знаем симптомов этой болезни, но знаем, что прогрессировала она очень быстро. Геродиан говорит о преждевременном одряхлении, наступившем от трудов и забот. Дион Кассий поддерживает утверждение, будто этот кризис не имел ничего общего с хроническими болезнями, о которых он писал прежде (бронхитом и язвой желудка), — императора будто бы отравили злоумышленники. Понятнее, но гораздо более позднего происхождения, чем свидетельства двух современников, рассказ Капитолина: он говорит о чуме и о том, что окружающие боялись заразиться. Эта версия утвердилась в истории и согласуется с другими деталями, которые передает биограф-компилятор. Она не противоречит и двум другим: изношенный (согласно Геродиану) организм конечно же легче подвержен инфекции (Капитолин), а врачи из преданности Коммоду или по собственному почину могли сократить агонию (Дион Кассий).

Сообщение, что император умер в полном сознании и показал великолепную силу духа, соответствует и действительному, и идеализированному облику этого человека, так что можно считать описания его последних часов, особенно рассказ Капитолина, правдоподобными. Отчет того же автора о смерти Антонина, который мы читали выше, написан в другом тоне, но правдоподобна и его скромная величавость. Глубокая старость, несварение желудка, предсмертный бред, пароль «ровность духа» — в чем тут можно усомниться? Что касается Марка Аврелия, то его уход, что вполне естественно, был героическим и тревожным. «Вот что передают об обстоятельствах его смерти. Как только начался недуг, он призвал к себе сына и велел довести войну до конца, чтобы его не обвиняли в предательстве интересов Республики. Коммод ответил, что прежде всего желает избежать заразы. Отец позволил ему делать что угодно, но просил только подождать еще несколько дней, чтобы он уехал одновременно с его уходом. Затем, нетерпеливо желая смерти, он отказался от еды и питья и делал все, чтобы усилить свои страдания. На шестой день он позвал друзей, поговорил с ними, насмехаясь над бренностью всего человеческого и показывая великое презрение к смерти, сказал: „Почему вы плачете обо мне, а не думаете о чуме, которая всем вам угрожает?“ Затем, увидев, что они хотят уйти, он сказал со вздохом: „Если вы уже покидаете меня, я прощаюсь с вами и иду вперед вас“».

Если вспомнить, что эта знаменитая картина принадлежит кисти заведомо слабого художника, можно прийти к мысли, что она навеяна гораздо более глубоким источником, нам неизвестным. Как можно немногословнее описать волнующий момент, когда душа стоит на пороге небытия? Марк Аврелий назначил друзьям свидание — но где? В Космосе, о котором он часто говорит, но не дает никакого понятия — ни физического, ни духовного? Видно, как он медлит на пороге бездны. Ему не терпится умереть, но он со вздохом говорит окружающим: «Если вы уже покидаете меня…» Это свидание — одна из самых неприятных его недомолвок: он отправляет друзей за собой, только чуть попозже. Если бы он был фараоном — конечно, велел бы замуровать их в своей гробнице. Он же, в сущности, говорит им: «Во мне смерть, бегите от меня — только не слишком быстро». О бренности человечества он говорит с жестокой тоской, именуемой безразличием. И, как мы сейчас увидим, император оставил крайне двусмысленное завещание.