Книга Николай Клюев - Сергей Станиславович Куняев

«Шамбала» — буквально «Белый остров», а источник этого имени — в «Махабхарате» (страну вечного счастья, «блаженный остров» индусы называли «Шветадвипа» — что также означает «Белый остров»). И велик соблазн услышать в словах Рериха клюевскую ноту, прозвучавшую в стихах, написанных десятью годами ранее:

Уплывём же, собратья, к Поволжью, В папирусно-тигриный Памир! Калевала сродни желтокожью, В чьём венце ледовитый Сапфир. В русском коробе, в эллинской вазе Брезжат сполохи, полюсный щит, И сапфир самоедского князя На халдейском тюрбане горит.

Дух поэта «рыщет, где хочет» — но именно дух. Не «сказку богомерзкую», якобы могущую воплотиться в геополитической реальности, искал он, «сказку», что способна исказить любой поиск, предпринятый с самыми благородными целями.

…Тогда же, после начала Первой мировой войны, появились и первые работы будущих евразийцев, воспитанных в традициях либеральной академической среды — Г. Вернадского («Против солнца. Распространение русского государства к Востоку», 1914 год) и П. Савицкого («Борьба за империю. Империализм в политике и экономике», 1915 год), где подчёркивалась особая роль природного фактора в историческом процессе и естественное расширение России на Восток квалифицировалось как образование «великой национальной русской цельности». Симптоматично, что эти работы появились как, если угодно, идейное обоснование противостояния антиазиатским настроениям, идущим с Запада… Уже позднее появится «Закат Европы» Освальда Шпенглера, а ещё позднее, уже в эмиграции, «продолжатели дела» евразийцев, в частности Н. Трубецкой, соблазнённый «жёлтой идеей», будут поклоняться Чингисхану и выступать с позиций, враждебных Индии…

В этой пестроте теорий, мнений, взглядов, трудов и выступлений, что свидетельствовала о полной потере почвы под ногами у многочисленных представителей русского «образованного люда» в начале века, Клюев сохранял удивительную цельность и ясность в своей обретённой опоре на незримую горизонталь, соединяющую Русь с Востоком, и устойчивое видение вертикали, соединяющей земной мир с небесным… В 1918 году в своих знаменитых «Скифах» Александр Блок по-своему декларировал «всечеловечность» русского сознания:

Мы любим всё: и жар холодных числ, И дар божественных видений. Нам внятно всё: и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений.

Но ещё за два года до блоковских строк Клюев начертал свой вектор устремления русской мысли и чувства:

Беседная изба — подобие вселенной: В ней шолом — небеса, полати — Млечный Путь, Где кормчему уму, душе многоплачевной Под веретённый клир усладно отдохнуть. …………………………………………… Индийская земля, Египет, Палестина — Как олово в сосуд, отлились в наши сны. Мы братья облакам, и савана холстина — Наш верный поводырь в обитель тишины.

Этот мотив станет определяющим в его поэзии послереволюционных лет, когда он будет всё явственнее ощущать наступление ненавистного железа на любимую Россию.

Глава 13

РАТЬ СОЛНЦЕНОСЦЕВ

За несколько недель до Февральского переворота Клюев знакомится на квартире Иванова-Разумника с Андреем Белым, который с интересом слушает его рассказы о хлыстах и сектантах Русского Севера… А 12 февраля уже сам Николай вместе с Есениным слушает доклад Андрея Белого «Александрийский период и мы в освещении проблемы „Восток и Запад“» на заседании Религиозно-философского общества в Демидовом переулке и там же по приглашению Белого читает свой «Новый псалом» (ещё не «Поддонный»).

Как отметил в своём дневнике С. Каблуков, Андрей Белый «кончил… приглашением, обращённым к молодому сочинителю стихов Клюеву, прочесть стихотворение „Новый Псалом“, которое можно считать как бы эпиграфом к его докладу. Клюев просить себя не заставил, и целых 15 минут с кафедры Рел-Ф Обва раздавались рифмованные вопли явно хлыстовского кликушествования. Впоследствии выяснилось, что Клюев и в самом деле чистейший хлыст, считающий себя Христом, имеющий своих верных и даже своего „архангела Михаила“».

А Клюев читал:

О родина моя земная, Русь буреприимная! Ты прими поклон мой вечный, родимая, Свечу мою, бисер слов любви неподкупной, Как гора, необхватной, Свежительной и мягкой, Как хвойные омуты кедрового моря!..

Показательна реакция на поэму уже знакомой нам Зинаиды Гиппиус, записавшей в дневник то, что практически совпало по смыслу с записью Каблукова: «Особенно же противен был, вне программы, неожиданно прочтенный патриото-русопятский „псалом“ Клюева. Клюев — поэт в армяке (не без таланта), давно путавшийся с Блоком, потом валандавшийся даже в кабаре „Бродячей Собаки“ (там он ходил в пиджачной паре), но с войны особенно вверзившийся в „пейзанизм“. Жирная, лоснящаяся физиономия. Округлый, трубкой. Хлыст. За ним ходит „архангел“ в валенках.

Бедная Россия. Да опомнись же!»

Клюев насквозь видел публику, слушавшую его стихи: «…всё сволочь кругом…» Любопытные воспоминания оставил о Николае Рюрик Ивнев, который познакомился с ним ещё до войны. Вспоминал Ивнев, как после чтения стихов в салоне Швартц на Знаменской Клюев вышел вместе с ним, остановился у набережной Фонтанки и тихо произнёс как бы про себя:

— Пустые люди.

— Про кого это вы, Николай Алексеевич? — спросил Рюрик.

— Про всех… Про петербургскую нечисть. С жиру бесятся. Ни во что не верят. Всех бы их собрать да и в эту чёрную воду.

— Ну а дальше что?

Николай не ответил. После долгой паузы произнёс жёстким голосом:

— Интеллигенция не лучше их.

Ивнев задал, как ему казалось, естественный вопрос:

— Тогда зачем вы водитесь с нами?

Реакция Клюева поразила его.

«Он посмотрел на меня своими прозрачными глазами. При свете фонаря они показались мне до того страшными, что холодок прошёл по коже. Он, наверное, заметил это, потому что взял мою руку и крепко сжал её.

— Вас я не трону. Вы не из этой чёрной стаи.

Я улыбнулся:

— Можно подумать, что вы…

— Верховный правитель? — закончил он за меня.

— Вроде этого, — ответил я.

— Душно здесь, всё пропитано сыростью, — произнёс он загадочно. — Вот в Олонецкой у нас легко дышать.

Я хотел спросить у него, почему же он не живёт в Олонецкой губернии, а крутится здесь, в этой „душной сырости“, но он, как бы разгадав мои мысли, сказал:

— Если бы я остался там, то кто же был бы здесь».