Книга Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

…Что ж, большое, как принято говорить, видится на расстоянии. Летописец XII века, современник киевского разгрома, констатировал лишь обычную смену князей в Киеве, предварив рассказ о последующих событиях вполне трафаретной фразой: «Начало княжения Глебова [Юрьевича] в Киеве».

Казнь Федорца

В том же 1169 году разрешился и застарелый церковный конфликт, долгие годы осложнявший жизнь князю Андрею Юрьевичу.

Как мы помним, церковная ситуация во Владимиро-Суздальском княжестве в первое десятилетие его княжения оказалась запутанной донельзя. Здесь одновременно находились или могли находиться сразу три епископа, каждый из которых претендовал на главенство над всей епархией: грек Леон, грек Нестор, успевший благословить установление нового церковного праздника 1 августа, а также ставленник Андрея и тоже скорее всего грек Феодор. Андрей до времени всецело поддерживал последнего, видя в нём фактического владимирского митрополита. Однако константинопольский патриарх Лука Хрисоверг решительно встал на сторону Леона, а Феодора, напротив, осудил как «многая грубная и несысленая творяще и учаще». Отказал он Андрею и в создании Владимирской епархии, не зависящей от Киева.

Андрей — пускай и не сразу — вынужден был подчиниться этому решению. Но раз так, то особой нужды во «владыке Феодоре» у него уже не оставалось. Не было у Андрея и особых резонов ссориться с киевским митрополитом, благо Киев — после вокняжения здесь его младшего брата Глеба — фактически перешёл под его, Андрея, контроль. И хотя он, как уже говорилось, не любил киевского митрополита Константина II, но теперь был заинтересован в сотрудничестве с ним. Не случайно именно в последние годы жизни, после 1169 года, Андрей задумался над тем, чтобы приступить к собственному строительству в Киеве. Причём, по его замыслу, здесь должны были повториться контуры его родного Владимира — то есть вектор взаимных влияний менялся полностью, на 180 градусов. Правда, до возведения в Киеве, «на велицем дворе на Ярославле», златой церкви — в подобие киевским (а может быть, и владимирским?) Золотым воротам — дело не дошло. Но «делателей» для этого Андрей в Киев, кажется, послал. Уже после его смерти жители Владимира и Боголюбова будут вспоминать слова, сказанные им незадолго до смерти, при отправке мастеров в Киев:

— Хочю создати церковь таку же, аки же ворота си золота, — да будет память всему отечьству моему!

С «делателями» Андрей расстался легко. А вот так же легко расстаться с «владыкой Феодором» у него не получилось. Ситуация вокруг претензий «лжевладыки» на епископский или даже митрополичий жезл вышла далеко за пределы Владимиро-Суздальского княжества, вызвав бурные споры в русском обществе. Как выясняется, Андрей находился в оживлённой переписке по этому поводу не только с константинопольским патриархом, но и с русскими иерархами, в частности с Туровским епископом Кириллом — знаменитым проповедником и крупнейшим писателем древней Руси, «вторым Златоустом», как стали называть его уже вскоре после смерти. Когда именно Кирилл занял туровскую кафедру, неизвестно. Зато известно, что он был уроженцем Турова, происходил из богатой семьи, принял пострижение в одном из туровских монастырей и прославился как выдающийся подвижник, столпник и молитвенник ещё до восхождения на кафедру. Кирилл резко осуждал претензии «лжевладыки» Феодора и старался убедить в этом князя, с которым, вероятно, был знаком ещё со времён недолгого туровского княжения Андрея. «И Федорца же, за укоризну тако нарицаема (в некоторых списках добавлено: «еретика епископа». — А. К.), сего блаженый Кюрил от божественых писаний ересь обличи и проклят его», — читаем в проложном Житии святого Кирилла, свой окончательный вид получившем, скорее всего, уже после монгольского завоевания Руси, в XIII или начале XIV века. И сразу же вслед за этим и, кажется, в прямой связи с только что сказанным: «Андрею, боголюбивому князю, многа посланья написа».[127]

Историки литературы древней Руси находят прямые следы полемики по «делу Федорца» в одном из самых известных сочинений Кирилла Туровского — «Притче о человеческой душе и о теле» (или, как оно называется по-другому, «Слове о слепце и хромце»).[128] «Слово» это было адресовано непосредственно владимирскому князю: в иносказательной форме, в жанре притчи — излюбленном в древней Руси — епископ разъяснял ему, к каким ужасающим последствиям может привести его поддержка «лжевладыки»[129].

В основу «Слова» Кирилла Туровского легла известная в древней Руси притча о слепце и хромце, которых некий хозяин «винограда» (сада) оставил на страже своего богатства. Если кто захочет обокрасть сад, решил хозяин, то хромец увидит вора, а слепец услышит его; сами же они не смогут ничего украсть из-за своих увечий. Однако когда хозяин ушёл, хромец взгромоздился на плечи слепца, и так они присвоили «вся благая» господина своего. Хотя сам Кирилл в начале «Слова» ссылается на «Господню притчу» евангелиста Матфея (имея в виду схожий зачин евангельского рассказа о хозяине и злых виноградарях: Мф. 21:33–40), сюжет притчи имеет восточное происхождение. Как полагают, он восходит к рассказу из Вавилонского Талмуда («Беседа императора Антонина с раввином»), хотя встречается и в литературах других стран Востока, например в сказках «Тысячи и одной ночи». Славянская переработка этого рассказа возникла либо в Болгарии ещё в X веке, либо в древней Руси. Во всяком случае, Кирилл воспользовался уже готовым славянским текстом, дающим толкование притчи в христианском духе. Текст этот — краткая «Притча о теле и душе и о воскресении мёртвых» — читается под 28 сентября в русском Прологе; её фрагменты и вошли в сочинение туровского епископа. Человек, насадивший «виноград», разумеется здесь как Христос, Сын Божий; сад — это рай, хромец же — тело человеческое, а слепец — его душа (или, иногда, — наоборот). Хозяин посадил их возле своего сада, ибо человеку передана во власть вся земля, но не рай, запретный для него; они же преступили ограду, сиречь заповеди Божий. И когда хозяин узнал об этом, он призвал к себе сперва одного, а затем другого и, установив, как было совершено преступление, велел им вновь сесть друг на друга и приказал бить их немилостиво. Так и после смерти, когда человек преступит заповедь Божию, рассказывается в «Притче», сначала душа его приводится на суд Божий и начинает оправдываться, говоря, что не она, но плоть согрешила. «И того ради нет мучения душам до второго пришествия, но блюдомы суть — идеже Бог весть». А затем «паки души в телеса внидут и приимут воздаяния противу делом, и отселятся фешницы во тьму кромешную, идеже будет плач и скрежет зубов, а праведницы — в жизнь вечную». Таков назидательный смысл этого повествования.