Книга Царское проклятие - Валерий Елманов

Мгновенно на площади воцарилась необычайная, особая тишина. В народе такую мудро принято называть мертвой или гробовой. То не зря, не оговорка. В эти мгновения на время замирает все тело, до того замирает, что человек — и сказано это не для красного словца — забывает даже дышать, но зато внимает его душа, которая воспаряет над телесным естеством, ликуя в своем кратком торжестве духа над плотью. И души внимали, жадно ловя каждое слово Иоанна, который, оказывается… нет, тут и слов не сыскать, кем оказался на деле недавний злобный насмешливый наездник, ради забавы топчущий простой московский люд и столь скорый на расправу даже со своим ближним окружением.

— Теперь нам ваших обид, разорений и прочих утиснений исправить нельзя, но молю вас, забудьте, чего уже нет и не будет! Могу только впредь спасать вас от притеснений и грабительств. Оставьте ненависть, вражду — соединимся все любовью христианской. Отныне я судия ваш и защитник. Обнимемся же по-братски все, кто здесь собрался, и ныне, в сей светлый день, приступим, очищенные от грехов и преисполнив души покаянием к трудам тяжким во благо святой Руси…

В тот же день Иоанн объявил о том, что повелевает создать Челобитный приказ, и произнес, обращаясь к Алексею Адашеву:

— Алексий! Ведаю, что ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким людям, дабы утолить ее скорбь о несчастных, коих судьба мне вверена богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в аависти клевещет на богатого! Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшася единственно суда божия.

И работа закипела.

…Дорогой ценой заплатили москвичи за этот краткий миг духовного единения. Как бы потом ни чудачествовал в своих злобных затеях государь — ныне ему уже отпустили его вины — и прошлые, и оудущие, выдав индульгенцию хоть на двадцать лег, хоть на пятьдесят, хоть на сто.

Иные плакали от умиления, иные после весь остаток дня бродили по улицам, а встречая соседей или просто знакомцев, так обнимались и целовались, словно пережили долгую разлуку. И пело что-то у каждого в ушах, доносившееся невесть откуда. Пело чарующе и сладко — ни грустно, ни весело, но будто молитва, исполняемая небесным хором.

Кто, не понимая, грубовато замечал, поглядывая на небо:

— Эвон как птицы ныне раскурлыкались.

Иные, посмышленее, помалкивали и только слушали, чтоб не расплескать и громким голосом, упаси боже, не потревожить чудную мелодию, доносившуюся до них. Мелодию собственной разбуженной души…

И бегал по улицам вприпрыжку юродивый Васятка, крича во весь голос:

— Любо, братцы! Ой, как любо!

Где он только не появился в тот день. Сказывали, что видели его на Кузнецком мосту, другие божились, что чуть ли не в то же время обретался он в Занеглименье, кто-то — и снова в эти же часы, видел юродивого у Покровских ворот Китай-города, чудовские же старцы и вовсе уверяли, что блаженный почитай весь день провел совсем рядом с ними, то отбегая напротив к Разрядной избе, то вновь подбегая к монастырю.

А к вечеру его застали плачущим. Рыдал он горько, навзрыд, по-детски, стоя на своем прежнем, привычном месте — на паперти церкви святой Троицы. Пытающимся его утешить он жаловался, что его-то он отмолит, а на детишков силов нет, а уж как ему жаль детишков этих, кои ни в чем не повинны. На вопросы же, кого «его» и чьих детишков, он лишь досадливо отмахивался, ничего не объясняя и не рассказывая.

Но мало кто обращал внимание на невнятное бормотание юродивого. В иной другой день — да, тут уж непременно бы пошли слухи и разговоры, а в этот…

Уж слишком велика была радость.

Жизнь посулила Руси все начать с чистого листа, да не с простого — с красного…

Конец первой книги