Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Смотрел внутрь себя и видел: сказать всем правду сейчас. Никакой он не хулиган и не скандалист. Это – чтоб ярче гореть. Из канавы звёзды лучше видны. Нельзя почувствовать яркость белоснежных одежд, нельзя сиять лучами, если перед этим не вываляться в грязи и не смыть этот прах. Всё в этой жизни мы познаем лишь в контрастных красках. Да, хотел он, хотел когда-то «розу белую с чёрной жабой… на земле повенчать». Пусть бесы в душе пляшут гопака – ещё неизвестно, может, ангелы победят. Они сильней.

Исиды рядом не было. Но почему тогда боль отпустила его лишь на несколько дней? Быстро схлынула эйфория радости. Он в плену, и пьяный угар ему не поможет. Вспоминал и вспоминал её плывущую походку, жесты, её нежные пальцы и гибкие запястья, льющийся с покатых плеч шёлк, стеклянный дым волос, осеннюю усталость глаз. Что за беда его, к ней любовь! «Я искал в этой женщине счастья, а нечаянно гибель нашёл». Неужели любая истинная любовь такова?! Как же он столько прожил – и не знал этого?! Каким же он был дураком, когда в 1921 году говорил: «Влюбиться бы по-настоящему или тифом, что ли, заболеть…» Ах, он не знал, «что любовь – зараза», он «не знал, что любовь – чума»…

Думал, что Исида, стерва, уже нашла в Париже ему замену. У неё там полно прежних хахалей – только рукой махни. Она ведь не может без этого. «Лижут в очередь кобели истекающую кровью суку».

Прочитал стихи об Исиде Сандро. Там и его имя было. И гитара их. Тот ухмыльнулся:

– «Пей со мною, паршивая сука…» – это сильно. А не боишься – она обидится? Смешно, конечно: «В огород бы тебя на чучело, пугать ворон…»

Отмахнулся:

– Ничего ты, Сандро, не понял…

А про себя подумал: а ещё поэт…

– Я с собой не покончу. Пусть она идёт к чертям собачьим, – добавил Сергей.

Решил издать здесь книжку и дать ей название «Стихи скандалиста». Публика это любит. А ещё «Пугачёва» издать. В ней ведь скрытая полемика с самим Пушкиным: тот не увидел истинного лица народа… Да разве он мог?!

Текли дни, Сергей становился всё мрачней и молчаливей. Кусиков не знал, как развеять его хандру. Сергей часто плакал. Особенно Сандро сразил момент, когда он плакал один, совершенно трезвый. Писал что-то и плакал. Сказал, что стихи новые, но ещё сырые. Об уходящем навсегда хулиганстве. Что с ним пора проститься. Что он отдаст своё хулиганство – за любовь. Сандро подсмотрел одним глазом: «Чужие губы разнесли твоё тепло и трепет тела». Сергей сгрёб листочки.

– Я её люблю. Она моя… Моя! Я на осень её плевал! У неё глаза – всепрощающие, как на иконе.

– А как же «излюбили тебя, измызгали, невтерпёж», а?

– Вот так вот… А как она танец с шарфом танцевала! Держит его за хвост – а сама в пляс. И кажется – не шарф, а хулиган у неё в руках. Он и треплет её, и душит. А потом вдруг ррраз! – и шарф у ней под ногами. Сорвала она его, растоптала – и крышка! Нет хулигана, смятая тряпка на полу валяется.

Сердце сжималось. Точно это он у неё под ногами лежит, точно это ему крышка!

Поехали в гости к знакомой Сандро. Тот настоял: «тебе надо развеяться». Сергей прихватил балалайку, чтоб не умереть от скуки. Знакомая жила в пансионате на Байрейтерштрассе. Она мило улыбалась им. Но в глазах отразился испуг, когда взглянула на Сергея. Чутким женским сердцем с первого шага увидела: ему очень плохо. Её звали Любочка, Любовь. Маленькая, симпатичная, светлая. Она собиралась домой, в Россию, навсегда. Тогда она ещё не знала, что станет женой Михаила Булгакова…

Сергей сел на диван и затренькал, напевая грустные частушки.

– Рязанские! – поняла Люба.

Весь преобразился:

– А откуда вы их знаете?

– У меня мама из тех мест. В детстве слышала. Даже знаю, что солнце – «сонче», а цапля – «чапля».

Улыбнулась. Вдруг будто сорвался: одно за другим прочёл последние стихи – об Исиде, – жёсткие, хлёсткие, отвратительные, но при этом каким-то непонятным образом пронзительно лиричные, с вывернутой наизнанку душой. В любви – ненависть, а в ненависти – океан любви. И безысходность, и край, и безумный выкрик: «Я с собой не покончу. Иди к чертям».

Девушка смутилась. Она не поняла всего этого. Ей очень хотелось заступиться за женщину, столь ярко и образно, выпукло явленную в этих стихах. Ужасно грубо…

Но Сергей был буквально растерзан этим своим первым чтением – для слушателя. Страдание, истинное, непритворное, столь ясно читалось в нём: в лице, в руках, во всём теле. Она не осмелилась ничего сказать…

С этого мгновения Сандро понял и твердил ему потом беспрестанно: «Зачем так мучаешься? Возвращайся к ней. Кому другому врать можешь – репортёрам вон… Света белого не видишь, кудрявый».

День ото дня злое уныние всё туже стягивало вокруг Сергея будто невидимое кольцо. Что ему Сандро? Тогда, год назад, когда убежал от Исиды, в нём была особая сладость. Именно потому, что мучил её этим. Теперь сбегать к нему не нужно, нет и радости от его общества. Так же к Толику уходил от Зинаиды. Что же с ним такое? С ней – невыносимо, она несносна. Без неё – умирает, раздавлен, не может рот открыть. Не желает никого видеть! Ненавидит всех вокруг! Что эти, в издательстве? Сволочи, тупые бездари, а туда же – судят его да рядят. Чтобы быть в силах общаться с людьми, ему надо перед этим выпить. Как же ему сиять? Нет у него былого сияния. Нечего отдать людям. Настроение меняется бесконечно: он то грустен и тих, как когда-то очень давно в юности, то яростен до сумасшествия. Да уж, раскачнулся он на качелях жизни! Так раскачнулся, что «от Москвы по парижскую рвань» его «имя наводит ужас, как заборная, громкая брань…» Никто, ничто не радует, не развлекает.

Почти месяц прошёл с того дня, как, радостный, он оставил Исиду в Париже. Пора было подумать о возвращении домой, в Москву. Но Сергей не делал для этого ни одного шага.

Его пригласили снова выступить в Доме искусств. Он отказался сразу. Как он войдёт в тот зал? За этот год с лишним он стал другим человеком. Они будут все, затаив дыхание, ждать от него скандала, сволочи… А ещё ему будет чудиться в первом ряду Исида в своем длинном фиолетовом платье. Ни за что! Организаторы вечера не растерялись: заменили его Анатолием Дуровым с дрессированными свиньями. Сергей думал: «То, что им надо! Хоть себя самих увидят…» И вправду, по отзывам, публика разошлась в совершеннейшем восторге.

Согласился прийти на вечер русских студентов, празднующих своё объединение в Германии. Снятое помещение оказалось небольшим. Обычно тут располагался немецкий аэроклуб. Улица, где клуб находился, была совершенно непроизносимая для русского языка. Явился тесный литературно-художественный кружок. Было много молодых лиц.

Прекрасно понимая, что это не к месту, Сергей надел смокинг, манишку и лакированные туфли. Так странно выглядело на чёрном фоне выбеленное лицо, светлые растрёпанные волосы, грустные, подёрнутые пьяной мутью глаза. Перед выступлением он выпил – потому что иначе не смог бы согреть никого, не смог бы сиять. Читал последние стихи. Если сначала все были поражены его видом, то, слушая, начинали понимать: именно так и можно читать эти пронзительные, ужасные строки, этот пропащий, кабацкий ад, эту болезненную ненависть к любимой женщине…