Книга Пурга - Вениамин Колыхалов

Возчица Заугарова слушает рассудительного старика, кивает почти каждому слову шорника.

— …Мы, Запрудины, харчисто никогда не жили. Зато о душевной чистоте постоянно пеклись. Чистота от поля вспаханного принимается, от трудов праведных, непогрешимых грязной наживой. Ты, Захар, и в деревне сполна пройдешь всю науку жизни. Знавал мужиков — польстились городом, отошли от деревни. Болтаются теперь дерьмом в проруби. Многого хотели, малого добились. Про таких верно говорено: взяли круто, остались тута… Ты, Анисим Иванович, человек грамотный, рассудительный. Скажи: стоит ли мальцу Большие Броды оставлять?

— Горевать не надо. Выучится, ученым человеком в деревню вернется. Иди, Захар, по лесной науке. Заступники и радетели за лес всегда будут нужны. Отпусти мне судьба сто жизней — все сто занимался бы разведением кедровых садов. Кедрачи — клады наземные и ценности неисчислимой. Ни искать, ни копать не надо сокровища, взлелеянные природой.

— Оно так, — соглашается Платоша. — Вот ты, Иваныч, научи парня кедры разводить. Его в город не потянет.

— Научу. Захар сметливый: глазами учит, руками запоминает. Такому стоит рядом со мной повертеться. К делу присмотрится — и мастер готов.

Отозвались о сыне тепло — засияло лицо у Якова Запрудина. Засверкали подвижные глаза. Фронтовик неотрывно глядел на задумчивую Марью. Недоумевал: почему не осчастливит его теплым взглядом? Проворно пришивает верхнюю пуговицу к рубашонке Павлуни, не поднимает глаз от мятого воротника. Звала ведь Якова по молодости на вечерки. В жмурки играли. Визгливо дурачились на васюганском берегу. Даже позволила разок поцеловать за кустами черной смородины. Парнем был в красоте и силе, девки льнули пушинками к смоле. Сидит теперь осрамленный войной — однорукий, с исковыренным осколками лицом. Кому нужен такой? Сдавила обида тугой капканной пружиной. Ведь сердце осталось то же. На месте отзывчивая душа. Не выдавила ее война. Не лопнула она мыльным пузырем от увиденного и пережитого на фронте.

Сознавал солдат: незачем глядеть замужней бабе на неказистого вдовца. Не подступайся к ней. Застолблена мужем. Страшится нарушить железный закон супружества. Отец упрекает: «Не гляди на Марью маслеными глазками. Она не из тех, про кого говорят: муж уехал по дрова — жена осталась вдова. Заугарова — солдатка неуступная. Шашни крутить ни с кем не будет. Гришку с войны дожидается. Отступись от бабы…»

Легко сказать: отступись. Давний поцелуй за смородиной до сей поры опаляет губы, вселяет надежду о сладкой утехе. Конечно, Марья не крученая бабенка, на всю деревню общей женой не будет.

Любил Яша раньше игру в жмурки. Крутится с завязанными глазами, норовит незаметно спихнуть косынку, скрученную жгутом, высмотреть среди разбежавшихся девчонок Марьку-хохотунью. Кружится, растопырив руки, притворно натыкается на деревья, кусты. Сам все ближе, ближе подкрадывается к зажигательной девахе. Грабастал ее всегда неожиданно. Даже теперь ощущает под пальцами гуттаперчевый курганчик — теплый, пружинистый, желанный.

Крушит Яков сосны на деляне, справляет нудную двухнормовую поденщину ради победы и ради несговорчивой Марьи. Его фамилия выведена крупно мелом на крашеной фанере. Мелькает в газетных столбцах. Неужели тыловое отличие — для женщины пустой звук?

Пуговица пришита. Наклонилась женщина к воротнику рубашки, намереваясь откусить нитку под корень. Ухватила ноздрями чуть терпковатый запах детского пота. Уткнулась в поношенную ткань, задышала пеленочным духом: стосковалось сердце по дому, по ребятишкам, по немудреному хозяйству, оставленному на материнские руки.

Платоша сидит в рубахе-беспояске, деловито подшивает валенок с разношенным махристым голенищем. Дратвенный прошив ровный, крепкий. Шило в пимный материал идет легко. Натертая варом нитка скоренько цепляется шильным крючком, втягивается в черную заплатку. Захар успевает следить за Павлунькиной арифметикой и целит глаз на руки мастеровитого деда. Дивится внук: старику смерть на запятки наступает, годов висит на нем, как репья на собаке, а он всегда бодр, деловит, работящ.

Иногда парню не хочется никуда уезжать из Больших Бродов. Тут Варенька. Васюган. Тайга. Болота. Летние станы покосников. Соровые озера с перекликом гусей и уток. Благоговейные белые ночи, начинающие с мая завораживать землю и небеса таинственной немотой лунного свечения. Что, если взаправду постичь у Анисима Ивановича науку разведения кедров? Маленькие деревца такие красивые, пушистые, беззащитные. Слышал Захар от лесообъездчика трудное слово — само-возобнов-ление. Попросил растолковать. Теперь понятно. Сама природа плодит и нянчит кедерки, сосенки, другие деревца. Прорастают орехи, оброненные кедровками, белками, спрятанные бурундуками в тайнички. Человек может значительно ускорить воспроизводство кедров, помочь природе в медленной, кропотливой деятельности.

Запрудин-младший представил неоглядную нивушку хвойных исполинов. Добежала она до Оби. Покатилась дальше по материковому берегу к большим сибирским городам. Вокруг Томска, Новосибирска, Барнаула, Кемерова — сплошные кедровые сады. Золотой дождь масляничных орехов обернется по осени для государственной казны золотом монет. В кедровых борах будут держаться звери, птицы, манить к себе охотников-промысловиков.

Рассказывал Бабинцев и о будущем массовом пчеловодстве. В Понарымье множество не только заливных, но и суходольных лугов, богатых растениями-цветоносами. Грибы, ягода, лекарственное сырье… Фантазия будущего лесного благоденствия не могла оборваться, она постоянно слетала с уст человека, всецело влюбленного в природу, думающего о не взятых у нее богатствах.

В барачные стены и окна ломился мороз. С треском вгрызался в бревна, в двери, обитые по косякам и порогу соломенными жгутами для сохранности печного тепла. Лампы-керосинки обливали барак мертвенным, дрожащим светом. Павлуня справился с заданием по арифметике. Отвечал Захару урок по литературе. Стоя возле нар, опустив руки вдоль худеньких бедер, звонкоголосо читал стихи:

Ух жарко! До полдня грибы собирали.

Я из лесу вышел — был сильный мороз…

Захар не удержался от смеха. Мгновенный переход от летнего зноя, сбора грибов к матерому морозу произошел по воле декламатора незаметно. Удивленный учитель закатил под лоб веселые глаза.

— Дружок, ты какое стихотворение читаешь?

— Слушать надо ухом, а не брюхом. Некрасова читаю, про лес.

…Гляжу — поднимается медленно в гору

Лошадка, везущая хворосту воз…

— Ставь давай пятерку. Я тебе стих точно отзубарил. Учил, о Пурге думал: тащит воз, фыркает и хлебца моего хочет.

— При чем здесь грибы в первой строчке?

— Не в бараке же им расти. Мох в лесу, грибы в лесу.

Блестящая рассудительность мальчика окончательно склонила Захара в пользу хорошей отметки.

Не заглянуть темноте снаружи в барачные окна: толста на стеклах матовая наморозь. Застывшими миражами проступают в рамах пышные джунглевые растения, замысловатые неземные цветы. На нарах храпят сморенные усталостью и теплом возчики, накатчики бревен. По стенам, на вешалах за печкой сушатся телогрейки, портянки, рукавицы. На деревянные штыри надеты валенки. Притерпелись носы к тяжелому запаху общежития. Зайдешь с мороза, окатывает тебя спертый воздух: дыхание придерживаешь. Вскоре становится почти неуловим дух конской упряжи, махры, портянок и стелек.