Книга Семь главных лиц войны. 1918-1945. Параллельная история - Марк Ферро

Недовольство де Голля американцами вызывал и тот факт, что, как он узнал, зона оккупации в Германии, отданная Франции, была предоставлена ей вопреки возражениям Стеттиниуса и Сталина, но благодаря настояниям Черчилля и Идена в Ялте. Кроме того, когда японцы убили, пытали и пленили значительное число французов в Индокитае во время нападения 9 марта, американцы не выразили ни малейшего сочувствия по этому поводу.

Черчилль тоже вел себя бесцеремонно: после приезда без предупреждения на Корсику, как на оккупированную территорию, он тут же объявил о своем визите в Париж. К этому времени (за три месяца до Ялты) отношения между Францией и Великобританией были натянутыми, по-прежнему из-за кризиса в Сирии и Ливане. Однако по настоянию Жоржа Бидо старый лев все же приехал отметить 11 ноября 1944 г., и французы оказали ему такой прием, что он произносил приветственную речь со слезами на глазах и остроумно намекнул на свои отношения с лидером «Сражающейся Франции»: они, дескать, знались «в любые времена… я хочу сказать — в любую погоду».

Но сердечные излияния не могли скрыть реального положения вещей, т. е. соотношения сил между главами государств. Эрик Руссель отыскал телеграммы от 15 ноября 1944 г., которые Черчилль отправил Рузвельту и Сталину, чтобы проинформировать их о содержании его переговоров с де Голлем, впрочем, ограничиваясь только днем 11 ноября. Прежде всего де Голль надеялся раздобыть оружие для французских войск и оккупировать затем часть Германии. «Он и в самом деле плохо осведомлен о том, что происходит и что решается», — заключил Черчилль, который не видел в просьбах де Голля ничего предосудительного, однако настойчиво давал понять, что никаких решений они с генералом между собой не принимали, что бы ни писала пресса{368}.

Прочные отношения с СССР, то есть со Сталиным, представляли для де Голля естественную необходимость: они позволяли сбалансировать позиции Франции, чересчур зависимой от англосаксов, и заодно возродить традиционный альянс — залог тщательного контроля над Германией после войны. Дополнительной причиной служило то, что ни Великобритания, ни Соединенные Штаты, одержав победу, не оставляли надолго военные силы в Европе. Де Голля вдохновляло недавнее прошлое, поскольку он всегда мог, в частности в Алжире, рассчитывать на поддержку Сталина, хотя посол Богомолов и считал его человеком Лондона, которого окружают «отъявленные реакционеры» в лице Палевски, Плевена и др. Годом ранее (во время вступления союзников в Тунис) американская кинохроника «Ньюсрилз» показывала одного генерала Жиро, тогда как советские «Новости» чествовали генерала де Голля.

Недооценивая относительную слабость французских сил (в сравнении с советскими и англо-американскими), де Голль улетел в Москву, попросив, чтобы его туда пригласили, как будто собирался вести с русскими переговоры на равных, на манер его предшественников в 1891 г. Прежде чем отправиться в долгий путь через Каир и Сталинград, он дал знать Консультативной ассамблее, что «Франция скоро найдет средства обрести независимость».

Очевидец визита генерала в СССР Александр Верт утверждает, что де Голль совершил первую оплошность уже в Сталинграде, когда назвал Сталинградскую битву символом «единства между союзниками», хотя это была чисто русская победа, одержанная с помощью исключительно русских сил и средств. Затем последовала накладка в Москве, где принятому без помпы и шумихи генералу пришлось толкаться в метро, как обычному человеку. Бидо, еще сильнее раздосадованный тем, что никто не знает де Голля, обозвал русских «холодными и бесчеловечными»{369}. Неприятно удивленный таким приемом, лишенным всяких почестей и тепла, де Голль отказался остановиться в Доме для гостей под предлогом того, что он нашпигован «жучками», и потребовал, чтобы ему предоставили возможность ночевать в посольстве.

Сталин встретил его с ледяной холодностью.

Когда де Голль стал доказывать, что причина несчастий двух стран кроется в отсутствии между ними союза в 1939 г., Молотов напомнил, как в 1935 г. Лаваль саботировал французско-советский пакт. «Де Голль — не Лаваль», — возразил генерал.

Последовала еще одна нападка со стороны Сталина: он с насмешкой удивлялся медлительности восстановительных работ во Франции. «На Юге, — иронизировал Сталин, — французские города были освобождены достаточно легко. В Париже тоже не было крупных сражений… Промышленные предприятия не пострадали… Почему же французская промышленность не возрождается?» Де Голль ответил, что у Франции осталось не больше 5 тыс. локомотивов из довоенных 22 тыс. и транспортный вопрос все блокирует.

Затем де Голль перешел к центральному вопросу — о будущем Германии, «от которой должна быть отделена Рейнская область и присоединена к французским территориям в силу экономической, политической и военной необходимости». Сталин спросил: «Как союзники смотрят на эту проблему?» — «Англичане и американцы не всегда будут на Рейне, а Франция и Россия останутся навсегда там, где они есть». — «Да, но история показала, что две континентальные державы не имеют достаточно сил, чтобы усмирить Германию».

Затрагивая затем польский вопрос, де Голль выразил согласие с переносом западной границы Польши по Одеру-Нейсе, полагая, что это разрешит проблему восточной границы: «У нас нет никаких возражений против “линии Керзона”, если Польша будет компенсирована на западной границе». Сталин напомнил, что «восточная граница Польши была подтверждена Клемансо».

Перейдя в наступление, де Голль спросил: «Есть ли у вас информация по действительному общественному мнению всего населения Польши?» Сталин ответил, что «следит» и «наблюдает» за ним, что население спрашивает себя: «Где польское правительство в Лондоне? Почему оно не в Польше, уже освобожденной или освобождающейся?» После поражения Варшавского восстания «польский народ узнал, что это восстание было начато без договоренности с командованием Красной армии», а «если бы спросили советское правительство, готово ли оно помочь этому мятежу, оно, конечно, ответило бы “нет”». Затем агенты эмигрантского правительства в Лондоне, находившиеся в Польше, восстали против аграрной реформы Люблинского комитета, который «взял земли поляков, находившихся в эмиграции или ушедших с немцами, и продал их крестьянам» — т. е. «предпринял то, что Франция осуществила сама в конце XVIII века». В итоге «резко уменьшилось влияние польского правительства в Лондоне».

«Я думал, — добавил Сталин, — что Франция лучше это поймет, чем Англия и Америка». Де Голль ответил, что желает только объединения русских, поляков и французов, и обещал направить уполномоченного в Люблинский комитет (согласно некоторым свидетельствам, Кристиана Фуше), но Сталин все видом выражал недоверие.

Потом де Голль вновь заговорил о будущем Германии и о советско-французском альянсе, о заключении пакта между СССР и Францией. Английская политика, объяснял он, «реагирует медленно, и поэтому возможно существование разногласий между французами и англичанами относительно статуса левого берега Рейна». Сталин возразил, что двухстороннему пакту следовало бы предпочесть трехсторонний, между Францией, СССР и Великобританией, поскольку англичане теперь располагают большими возможностями уничтожить немецкую промышленность и наверняка сделают это, извлекая урок из всего происшедшего после Первой мировой войны.