Книга Встречи на ветру - Николай Беспалов

– Решила баню Петра взломать? Самогонки захотелось? Так он вчера не гнал. У меня купи. – Стоит на мостках настоящий старик из рассказа Хемингуэя «Старик и море», как я его представляю.

– Попариться хотела.

– Ври да не завирайся. Кто в эту пору парится? Какой пар?

– Петр сказал, что его баня до утра пар держит.

– Видать, сильно датый Петя был, когда такое сказанул. У его бани пакля вся повылазила.

От реки тянет прохладой, становится зябко, я решаю вернуться в избу Клары Ивановны. Не такие помыслы у запоздалого косаря. По глазам вижу: ему бы меня полюбить. Тут же, на берегу, в ивняке.

– Кричать буду, – предупреждаю его.

– С чего это? – смеётся. – Дура ты, тебя чтоб снасильничать, дрын из плетня надо, чтоб оглушить. Все бабы дуры, – произносит мужик сакраментальное и, сплюнув под ноги, громко стуча по настилу болотными сапогами, уходит прочь.

Уже на лестнице стоя, он кричит:

– А ты баба справная. Если что, то ищи меня в кузнице.

Настоящий мужик. В городах теперь таких не сыщешь, все хиляки, со впалой грудью, тощими задами и дряблыми ногами. Из дома в автобус или в трамвай, на работе за кульман или лабораторный стол, а если он, к примеру, токарь, то и там теперь автоматика. Отдельные экземпляры сохранились в военных училищах, но и там все чаще встретишь человека в форме и в очках, бледнолицего, прыщавого.

Солнце скрылось за синеватой гребенкой ближнего леса, по лугу пополз туман. Деревня отходила ко сну. Пора и мне бай-бай. За этот день впечатлений мне достаточно.

В Ленинграде в это время те, кто помоложе и посвободнее, гуляют по ночному городу, любуются его великолепными ансамблями, наблюдают разводку мостов. Мне взгрустнулось. Не было у меня таких ночных прогулок, не было рядом друга, с которым я могла просто так погулять. Все время я куда-то спешила. Я была как тот осёл, о котором очень образно выразился кардинал Ришелье: народ – что осёл, если его не погонять, он запаршивеет. Вот и меня все время что-то или кто-то гнал. Социалистическое соревнование – пока была рабочей, вышестоящее начальство, когда сама стала начальницей. Но больше всего меня подгоняло собственное честолюбие: я должна быть первой, и не просто первой, а впереди всех.

В избе тишина. Из-за занавески доносится храп. Раньше Клара Ивановна не храпела, да и храп не женский. Неужто она пригрела Максимилиана? Если даже это так, то как он-то пошел за ней? Пьяный мужчина чего ни сотворит. Как и женщина, впрочем. На моей кровати почивает Петр. Спать не хочется, и я ухожу во двор.

По-над лесом небо окрасилось в яркие цвета заката. Красиво. Вспомнила искусствоведа Нину Туренко. Где-то она? Это она научила меня видеть красивое. Не ту красоту, что сама лезет в глаза, а ту, неброскую. Оранжевые всполохи перемежаются с зеленоватыми полосами. По реке медленно плывет туман. Сквозь его дымку можно разглядеть две лодки. Они стоят у островка, рыбаки ждут вечернего клёва. Хотелось бы и мне вместе с ними провести вечерок. Небо меняет цвет и постепенно сереет. Псковская область южнее, и тут нет белых ночей. Скоро стемнеет. Лодки едва видны, и вот они скрываются в темноте. Проходит минута-другая, и на том месте, где они, вспыхивает огонь. Это мне кажется странным. Завтра все разъяснится: светом факелов рыбаки привлекают рыбу.

– Ирина! – окликает меня из избы Клара Ивановна. – Иди в дом. Вечера у нас прохладные. Не хватало мне, чтобы ты простудилась.

Давно обо мне никто так не заботился. Я послушно иду в избу, где мне осталось пробыть всего два дня. Но пока я об этом не знаю.

В избе проветрено, со стола все убрано кроме крынки с вечерним молоком.

– Попей молока, Ирина, пора на боковую, – Клара Ивановна выглядит усталой и немного расстроенной.

– Вы чем-то расстроены? – мне нечего стесняться.

– Будешь тут расстроена, если такое в моем доме. У меня в доме никогда распутства не было. Этот твой столичный хват знаешь что сказал? Не отвечай. Твоей вины тут нет. Он сказал, что я – это надо же такое придумать – похожа на какую-то Каллиопу, спасибо, что не на попу, что во мне есть что-то эпическое. Ты знаешь, что это значит?

О музах я читала в отцовской книге «Мифы Древней Греции» и, напрягши память, вспомнила, что Каллиопа – это муза эпической поэзии. Что же, в наблюдательности Максимилиану Максимовичу не откажешь. Клара Ивановна порой становилась действительно эпической фигурой. Как могла, я успокоила Клару Ивановну.

– Из меня муза как из дерьма пуля. Он улегся на мою лежанку и спит, аспид.

Говорит как будто зло, а по губам вижу: симпатичен ей московский гость. Что же, в Максимилиане есть некая притягательная сила, он умеет увлечь собеседника. Не простое это дело – работать журналистом-международником. Знаю, что они помимо своих прямых обязанностей выполняют некие секретные поручения. Молоко пью медленно, наслаждаясь. Кто знает, когда мне придется пить такое. В Ленинграде все больше молоко порошковое. На окраинах, в районах новой массовой застройки (как я завидую строителям), по утрам приезжает машина с цистерной совхозного молока. Это молоко, но не поедешь же в Купино за ним.

– Попила? Иди спать. Утро вечера мудренее.

В справедливости этой поговорки я скоро смогу убедиться. В середине ночи я проснулась от хотя и негромких, но назойливых голосов спорящих мужчины и женщины. Я не могла услышать дословно, о чем они говорят, но отдельные слова различала.

Женщина: Она ребенка потеряла, она едва жива осталась, а вы что хотите от неё?

Мужчина: Я ей добра желаю. Я уверен, что ей надо уехать из Ленинграда. Там ей все будет напоминать о прошлом.

– Женщина: А дом как же? Это её там дом. А дома и стены помогают.

Мужчина: Не всегда. Это как раз тот случай, когда стены дома могут стать врагами.

Я зевнула, и спорщики умолкли. Было ясно, что Клара Ивановна и Максимилиан Максимович говорили обо мне, но мне было, как ни странно, безразлично, и я опять уснула.

Утро четырнадцатого июня. Начинается неделя. В пять утра пастух начал свой обход деревни, собирая стадо коров. К нему приплетутся несколько баранов, в таком составе стадо уйдет на выпас. Звездочку в стадо провожаю я. Привыкла я к ней, да и она признала меня. Гляжу вслед уходящему к околице стаду, и так мне становится тоскливо, будто кого-то родного провожаю, чуть ли не на войну. Сухой восточный ветер овевает мое лицо. Вот уже неделю дует этот суховей. Крестьяне сетуют: посохнет рожь – чем будем жить?

Бросив последний взгляд в сторону уходящего стада – кто мог знать, что я действительно последний раз его вижу? – я вошла в избу.

– Проводила? – спрашивает Клара Ивановна, накрывая на стол к завтраку. – Иди, буди своего столичного гостя. Завтракать будем.

За завтраком и состоялось объяснение.

Скушав вчерашнюю кашу и попив чаю с белым подовым хлебом, Максимилиан со свойственной ему безапелляционностью заявил: