Книга Праздник побежденных - Борис Цытович

Феликс уже собрался вернуться, так пустынно было море, и радостно вздохнул, но, поглядев в последний раз в глубину, оцепенел. Там, внизу, где стена растворялась в густой синеве, возникло чуть видимое, таинственное мерцание. Всмотревшись, он различил фиолетовые ромбы и понял, что это большие серебристые рыбы. Ушел страх, а были лишь гулкие удары сердца и охотничий спазм в горле. Случай был уж очень редкий, но рыбы стояли глубоко, и, пока он размышлял, волна отрезвила его, посадив-таки на камень и расцарапав о ракушки бедро. Он более засомневался, но желание созрело, и он знал, что нырнет, но продолжал всматриваться, учащенно и глубоко дыша, чтобы промыть легкие. И тогда в синеве он увидел белое непонятное пятно, всецело завладевшее им. Пятно еле заметно передвинулось к ромбам, потом растворилось в сини. Потом снова возникло на глубине и чуть различимо белело, а ромбы так же недвижимо продолжали темнеть и, казалось, излучали сияние. Феликс напрягся и подумал, не вернуться ли на берег, но неожиданно для себя вдохнул воздух во всю ширь легких, мысленно осенил живот крестным знамением и нырнул. В высшем напряжении он видел сразу и все. По гранитной стене энергично двигалась, будто работая ластами, его тень. Тень наползала на крабов, и те спешно втягивали в расщелины клешни. Видел, как водоросли бледнели, голубели и наконец закровянились нитями, а ромбы надвигались, проявляя формы огромных горбатых рыбин, повисших произвольно, словно серебряные гондолы. «Быстрей, — забилась мысль, — быстрей, того, огромного. Они чуть заметно, но уходят, а этот стоит, будто вмерз». И в эти короткие, но напряженные секунды он делал быстро, одновременно и многое. Задыхаясь, он заставил себя поднять ружье и услышал глас разума, кричащий:

«Наверх! Наверх!» Он успел перепугаться и взглядом поискать нечто, важное и белое. Но из темноты надвигалась лишь огромная серебристая рыба, вот уж и фиолетовая голова с зеркальным донцем в выпуклом чужом глазу. Феликс подвел ружье, нажал, и тогда нечто мягко коснулось его ноги. Он крутнулся волчком, выронил ружье, а в помутневшем сознании почему-то запечатлелся неестественно белый младенец и что-то бледно-непонятное, волочившееся за ним. Все это успел увидеть Феликс и подумать: Боже, спаси! И голову его разломило от красного треска, потом издалека уходящее сознание пропело: «Наверх! Наверх!» И он рассмеялся этому «Наверх!», но инстинктивно задвигал непомерно тяжелыми и непослушными ластами.

* * *

Он пришел в себя на камне. Он дышал и не мог надышаться, и мучительно соображал, почему море, берег и небо красные, а в переносице трещит и будто вилкой ковыряют. Наконец он, догадавшись, что кровь пошла носом и окрасила стекло, снял маску, и многоцветный мир засиял под солнцем. Он полежал на спине, кровь остановилась, камень грел, и через некоторое время, отдышавшись, Феликс осмыслил погружение и обругал себя, свою изощренную фантазию, честил и Водяного, и старую женщину — мать Ванятки, и Натали. А вспомнив об итальянском ружье, брошенном на глубине, он и вовсе взвыл. Но ярость притушила странная тревога, и он понял, что нырок лишь прелюдия, а настоящая опасность таится впереди. Это насторожило, и он увидел себя уж очень одиноким в пустынном море на голом камне. Берег тоже был пустынен, насколько хватало глаз, и на удивление живописен — с зеленым ковром под красными ногами маяка, с кремовыми отвалами. Пропеллер стоял в зное над застывшим морем. И Феликс теперь уж ясно уловил страх, исходящий от малахитовой воды, и даже подтянул ноги. Трясущимися руками он приладил ласты, надел маску, со страхом прикидывая расстояние до берега и не веря, что одолеет его. И только он решил сползти с камня, как из воды, будто кем-то испуганный, свечой выскочил лобан и, сверкнув на солнце, хвостом упал в гладь. Выскочил еще один, и еще, и уже множество рыб, больших и малых, выпрыгивало из воды и падало хвостами в воду. Но Феликс не слышал звука, а когда так же неожиданно прекратилась их немая пляска и вода стала пустой и гладкой, из глубины — это ясно видел Феликс — ровным коричневым уровнем всплыла глиняная пульпа. Она пульсировала и играла своей густой поверхностью, поднимаясь выше и выше, и, оставив полуметровый слой чистой воды, стала коричневой массой. Изредка из нее на чистую воду вырывалась рыба, вытягивая шоколадную прядь, и снова ныряла в пульпу. Он успокаивал себя, что «ничего не происходит», в войну и похуже было. Но война, как кошмарный и полузабытый сон, была далеко, а глинистая пульпа и тихая вода — рядом. Он изо всех сил старался не глядеть вниз, и руки его шарили, отыскивая железо, но камень был гол, и ни монеты под рукой, ни ржавого гвоздя. Он некстати подумал, что рыба — символ смерти, что никогда уж ему не доплыть к тому берегу. Ужас, панический, неодолимый, обуял, и Феликс вспомнил о Фатеиче, запечатанном навечно в жидкой красной глине. Зубы сами по себе заскрипели, волосы поднялись, и Феликс сжимал ладонями шевелящуюся резиновую шапочку. «Вот как это, вот», — шептал он, взобравшись на самую макушку камня, чтобы хоть на сантиметр, но быть подальше от коричневой воды. Он пребывал в ватной глухоте и то глядел на такой далекий и удивительно красивый берег, то мыслью уходил к Фатеичу и разговаривал с ним. Он потерял счет времени, лишь ощущал, что солнце палит теперь уже спину. Он сидел бы и еще, ибо не было силы, заставившей бы его не только опуститься, но даже и поглядеть в коричневую воду.

Неожиданно, к его великому счастью, на холме показались две человеческие фигурки. Он не поверил себе и долго пребывал в надежде и радости с закрытыми глазами, а когда открыл, то маленькая Натали под красной ногой маяка призывно махала сомбреро. Он увидел и старуху, длинную и одеревеневшую на зеленом насте, увидел и белых, словно тетрадные листки, чаек, кружившихся над ней, и некстати подумал, что там, под ногами Марии Ефимовны, гнездо. Он устыдился своей ярости, столь ничтожной и никчемной, и думал о старой женщине уже с великой любовью. Навязчиво возникал и Фатеич. Но Феликс знал — мать Ванятки намного сильней и вытащит его из коричневой воды. Она спасет. Он тут же испугался, что слишком реально рассуждает, потому что все реальное было чужим и не сулило спасения. Но привлеченный неизъяснимым сигналом с берега, он, завороженный, глядел, теперь уж не отрываясь, на старуху, а она то крестилась, то прыгала на жестких полусогнутых ногах, то как бы оббирала незримый нимб со своей головы и посылала ему в море. И странно, страх уходил, уступая место энергии. Он пересилил кошмар, спиной прыгнул в воду. Бешено заработал ластами, один раз нечто упругое, будто гигантская медуза, запуталось в ногах. Он вспомнил о младенце и сделал отчаянный рывок. Так в ужасе он спиной и въехал в прибрежный песок.

Натали, горячая под шелковым халатиком, обняла, и ее испуганное лицо было рядом. Мария Ефимовна что-то быстро и беззвучно говорила, и с ее бледных десен срывалась слюна. Затем из бараньей сумки она извлекла бутылку, наполнила стакан зеленой жидкостью, и Феликс понял — нужно выпить.

Вместе с глотками в ушах затрещало и проявился слух, и тут же, к своему удивлению, Феликс увидел, что море теперь уже в завитках, а риф в бледном пенистом венке выглядывал из синевы. Но стоило Феликсу закрыть глаза, как грядками шли красные водоросли, а из темноты подплывало нечто мутное и белое. Феликс вспомнил о калеке синегилихе с задранным хвостом, которую он пощадил в свою первую охоту. Он говорил и говорил, удивляясь голосу своему. Говорил, что на мели синегилиха век жить будет, он говорил о Фатеиче и красной глине. Старуха внимательно послушала, покивала головой, опять наполнила стакан и всыпала теперь порошок, и Феликс выпил. Голос его стал звучать со стороны и издалека, а все вокруг — и маяк, и мыс, и берег, и море — стало маленьким, как бы игрушечным. Лишь были огромны его собственные ноги и его тень, и сам он, будто глядевший с поднебесья Гулливер. Он шагнул в сказочную легкость, а далеко внизу две женщины несли его рюкзак, да еще дальше за ними волочился Карай.