Книга Изменники родины - Лиля Энден

Теперь в голосе заслуженной учительницы звучало что-то детское, напоминающее школьников.

— Вот против последнего не возражаю! — сказал Венецкий. — По нашему бефайеру давно веревка плачет!

— Как вы сказали? Фрайеру?…

— «Гитлер — бефрайер» — «Гитлер — освободитель» — так пишут на его портретах… Немцы «освобождают» города и страны от коммунистов, а советские войска в свою очередь, тоже «освобождают» эти же самые города от фашистов. В результате взаимных освобождений от освобожденных остаются одни воспоминания… Знаете, я вчера вот этот учебник древней истории перечитывал — ассирийские цари писали на своих памятниках: «Я покорил столько-то народов. Я разорил столько-то городов. Я взял столько-то тысяч рабов. Я перебил столько-то тысяч непокорных!»… А вот современные поработители заявляют: «Я освободил! Я спас!»… Нет у них древне-ассирийской правдивости, чтоб назваться теми, кто они есть на самом деле, вот и величают сами себя освободителями!..

— Хватит вам спорить, а то еще поссоритесь! — вмешалась Лена. — Суп готов, садитесь обедать!

Козловская молча села за стол и стала есть щавелевый суп. В конце более чем скромного обеда она спросила:

— Леночка, как вы сумели подкопаться в этот подвал?

— Это случайно! Еще до прихода немцев мы с Марусей рыли там окопы и обнаружили яму в подвале, а теперь эта лазейка пригодилась.

— Но ведь вы могли попасться?

— И сейчас еще можем!.. Мы засыпали следы табаком, немец, с которым любезничала Маруся, кажется, ничего не видал, но ручаться ни за что нельзя… Вас сейчас ищут по всей Липне, могут и сюда придти, хотя пока непохоже…

Лена говорила спокойным, беззаботным тоном, как будто речь шла о погоде.

— Но если меня найдут, вас могут обвинить? — тревожно спросила Евдокия Николаевна.

— В укрывательстве беглой партизанки? Конечно, могут, и не без оснований!

— И что тогда?

— А кто их знает? Могут вздернуть, могут расстрелять, а то еще что-нибудь придумают…

Козловская вскочила.

— Я тогда уйду! Я постараюсь уйти!.. Я должна уйти!.. Я не могу, не имею права вас подводить!..

— Сидите смирно! — Венецкий положил ей руки на плечи и с силой посадил обратно на стул. — Придти сюда, конечно, могут, но это мало вероятно: квартира бургомистра — одно из самых безопасных мест… А, если вы пойдете сегодня, вас поймают сразу, из города вы не выйдете: сейчас везде усиленные патрули, и немцы, и русские полицейские… А вас вся Липня знает, да еще этот фонарь сильно подозрителен! — он указал на кровоподтек у нее под глазом.

— Это Лисенков меня ударил…

— Этого мерзавца тоже веревка ждет — не дождется! А сейчас он особенно зол, потому что вы от него ускользнули…

— Но что же мне делать? — спросила Евдокия Николаевна.

— Сидите здесь и никуда носа не показывайте!.. Леночка не для того под фундаменты лазала, чтоб вас опять посадили!.. Мы дело начали, мы и кончим!.. Пока надо подождать, а когда вас перестанут искать, мы сами вас переправим к вашим.

— Переправите к нашим?

— Да! Крайсландвирт выдает старостам зерно на посев. На днях должне приехать за этим зерном Моховский староста Гнутов… Ему верить можно, он не Лисенкову чета!.. С ним отправим вас в Мохово, а там и ваш штаб рядышком — Вороний Мох!..

* * *

На следующий день пришла Маруся.

— Поповна, я не к тебе, я к Евдокии Николаевне! Где она у тебя?

— На чердаке! Не хочет слезать, чтоб ее кто-нибудь не увидел.

— Это правильно!.. Я полезу к ней!..

Маруся влезла на чердак.

— Евдокия Николаевна! Здравствуйте!

Козловская, которая лежала в своем углу и дремала, услыхав этот звонкий голос, вздрогнула и приподнялась.

— Кто это?… Маруся, милая, это вы?… Как я рада, что вы пришли!.. Значит, вам удалось благополучно пройти?… Я боялась, что вас арестовал тот немец, жандарм…

Маруся рассмеялась.

— Тот немец был вовсе не жандарм, а из зенитной части и совсем не страшный!.. И с какой стати меня будут арестовывать? Я — переводчица Крайсландвирта, человек, уважаемый всеми национальностями!.. Да вообще, Евдокия Николаевна, вы там сидите в своем лесу и совсем превратно понимаете, как мы тут живем. Вам кажется, что нас немцы живьем грызут, а они вовсе неплохие люди, с ними кашу сварить можно!..

Евдокия Николаевна опустила голову, и плечи, и руки, как будто на нее легла непосильная тяжесть.

— Неплохие люди! — прошептала она горько. — Враги нашей родины — неплохие люди!.. И вы можете это говорить, Маруся!.. Они вторглись на нашу родную землю, они отняли у нас нашу счастливую жизнь — а вы еще с ними «кашу варить» собираетесь!.. Это враги!.. Их надо уничтожать всеми средствами, пока ни одного не останется на нашей советской земле!.. Я их видела на допросе, этих ваших «неплохих людей»! Это изверги!..

— Евдокия Николаевна, милая! Нельзя же по нескольким мерзавцам, которых потому и взяли в жандармерию, что они мерзавцы, судить о всех немцах вообще! Ведь и среди русских, и среди всех национальностей есть мерзавцы! А большинство немцев такие же люди, как мы… Но нельзя же требовать, чтоб они вас, партизан, очень любили, когда вы им все время вредите из-за угла!..

— И будем вредить! Будем вредить, чем только можем! — воскликнула Евдокия Николаевна, и глаза ее засверкали жгучей ненавистью, которая казалась странной и неуместной на лице этой добрейшей из добрых женщин.

Она выпрямилась и крепко схватила Марусю за руку.

— Маруся! Ведь вы комсомолка! Вспомните свой комсомольский долг! — заговорила она вдохновенно. — Я от имени партии говорю вам! Идемте к нам в лес!.. Будем бороться за советскую власть!.. Вы искупите перед родиной свою измену!..

Маруся нахмурилась.

— Я вас очень люблю, Евдокия Николаевна! — сказала она. — Вам лично я всегда помогу, если будет нужно, и другим хорошим людям тоже… Но к вам в лес я не пойду!.. И уничтожать никого не буду!.. Вы так крепко верите в свою правоту, что готовы уничтожать виноватого и не виноватого!.. А у меня нет такой уверенности…. и вашей — не обижайтесь — фанатичной ненависти к немцам у меня тоже нет, вероятно, потому, что я их знаю лучше, чем вы… И я к вам не пойду!..

Наступило неловкое молчание.

— Полезу-ка я вниз! — сказала Маруся. Ведь я на минутку пришла… Вот вам от мамы…

Она поставила около матраса мисочку со студнем и положила пучек мелкой ранней редиски и две лепешки.

— До свидания!..

Козловская не ответила. Они расстались людьми разных миров.

* * *

Последующие дни Евдокия Николаевна почти безвыходно сидела на чердаке: с одной стороны, она опасалась подвести своих спасителей, а с другой, когда она поняла, что эти люди совершенно чужды ей по убеждениям и очень далеки от партизанской деятельности, ей было трудно снова вступать с ними в разговоры. И она сидела на чердаке, стараясь не шуметь и ничем не выдавать своего присутствия.