Книга Заяц с янтарными глазами - Эдмунд де Вааль

Беда в том, что я родился не в том веке, чтобы что-то сжигать. Я родился не в том поколении, чтобы предать все забвению. Я думаю о библиотеке, тщательно упаковываемой в ящики. Я думаю о том, как другие что-то тщательно сжигали, старательно уничтожали чьи-то истории, отлучали людей от их собственности, а затем разлучали людей с семьями, а семьи отрывали от родных мест. А потом изгоняли из родной страны.

И я думаю о том, как некто просматривал список имен, чтобы убедиться в том, что эти люди еще живы и по-прежнему живут в Вене, а потом окунал в красные чернила печать и шлепал на записи об их рождении другие имена — «Сара» или «Израиль». И разумеется, я думаю обо всех этих списках семей в реестрах лиц, подлежащих депортации.

Если уж посторонние люди способны проявлять такое внимание к важным вещам, тогда я должен проявлять особое внимание ко всем этим предметам и их историям. Я должен сам все правильно понять, а потом вернуться и все проверить заново, пройти весь путь с начала.

«А вам не кажется, что этим нэцке место в Японии?» — спрашивает как-то раз моя суровая лондонская соседка. И я чувствую, что весь дрожу, когда отвечаю ей, потому что для меня это важно.

Я объясняю ей, что нэцке во всем мире великое множество, что они стоят на бархатных подставках в шкафах торговцев на Бонд-стрит или Мэдисон-авеню, на Кайзерсграхте или Гинзе. Потом я немного уклоняюсь в сторону — к Великому Шелковому пути, а потом — к монетам Александра Македонского, которые оставались в обращении в горах Гиндукуша вплоть до XIX века. Я рассказываю ей, как однажды путешествовал по Эфиопии вместе с Сью, и мы наткнулись в одном базарном городке на старинную китайскую вазу, покрытую слоем пыли, и пытались понять, как она могла туда попасть.

Нет, отвечаю я соседке. Вещи всегда переносили с места на место, продавали, обменивали, крали, отыскивали и теряли. Люди всегда дарили друг другу подарки. Важно не это, важно то, как об этом рассказано.

Это оборотная сторона другого вопроса, который я часто слышу: «А вам не жалко смотреть, как вещи покидают вашу мастерскую?» Нет, отвечаю, не жалко. Я ведь зарабатываю на жизнь тем, что отпускаю эти вещи на волю. Когда изготавливаешь вещи — так, как я, — просто надеешься на то, что они сумеют как-то пробить себе дорогу и, если им повезет, окажутся долговечны.

И не только вещи несут в себе какие-то истории. Истории тоже в каком-то смысле вещественны. У историй и вещей есть нечто общее — покрывающая их патина. Похоже, я был в этом уверен еще два года назад, до начала этого путешествия, но сейчас я уже сам не понимаю, как именно обстоит дело. Быть может, патина образуется благодаря такому истиранию, когда обнажается суть: подобно тому как жилковатый камень, падая в реку, чувствует себя несократимым, или вот это нэцке-лисица становится всего лишь напоминанием о носе и хвосте. Но присутствует здесь и другой процесс — сложение: достаточно вспомнить, как старинная дубовая мебель за долгие годы полировки приобретает новое качество, как блестят листья моей мушмулы.

Вынимая из кармана вещицу, ты кладешь ее перед собой и отталкиваешься от нее. Начинаешь рассказывать.

Беря в руки эти нэцке, я почему-то всегда выискиваю следы износа — тонкие продольные трещинки на некоторых фигурках из слоновой кости. Дело не только в том, что мне хочется, чтобы трещинка на этих борцах — безнадежно перепутавшихся руках и ногах из слоновой кости — появилась из-за того, что в восторженную эпоху fin de siècle их уронил на Шарлев золотистый ковер с ветрами кто-нибудь знаменитый (поэт, художник, Пруст). Или чтобы глубоко залегшая пыль под крыльями цикады, сидящей на скорлупке грецкого ореха, объяснялась тем, что нэцке долго пролежали спрятанными в венском матрасе. Наверное, эти догадки не имеют ничего общего с правдой.

Последнее пристанище этой коллекции — в Лондоне. Музей Виктории и Альберта избавляется от некоторых старых витрин, чтобы заменить их новыми. Я покупаю одну.

Из-за того, что мои керамические работы — ряды селадоновых серовато-синеватых фарфоровых сосудов — кажутся минималистскими, некоторые, возможно, думают, будто моя жена и трое детей живут в некоем храме минимализма, быть может, с бетонным полом или стеклянной стеной, какой-нибудь датской мебелью. Нет, это не так. Мы живем в эдвардианском доме на приятной лондонской улице, обсаженной платанами, и вот что находится у нас в прихожей (вернее, находилось сегодня утром): виолончель и валторна, несколько пар резиновых сапог, деревянная крепость (игрушка, которую мои дети уже переросли и которая уже три месяца дожидается, чтобы ее отнесли в какое-нибудь благотворительное заведение), целая куча курток и башмаков и Элла — наша старая и нежно любимая охотничья собака. Дальше, за прихожей, начинается хаос. Но я хочу, чтобы наши трое детей имели возможность получше узнать эти нэцке — как и дети, жившие сто лет назад.

И вот мы с огромным трудом втаскиваем эту уцененную музейную витрину домой. Мы тащим ее вчетвером и все время ругаемся. Она сделана из бронзы, выше двух метров, у нее основание из красного дерева и три стеклянные полки. И лишь когда мы крепим ее к стене, я вспоминаю о собственных детских коллекциях. Я собирал кости, ракушки, у меня была мышиная шкурка, тигриный коготь, сброшенная кожа змеи, глиняные трубки и устричные раковины, викторианские пенни из археологических раскопок, которые я затеял вместе со старшим братом Джоном однажды летом, сорок лет назад, в Линкольне. Мы разметили землю веревками, покопали, а потом нам надоело. Мой отец был ректором собора, и мы жили напротив его огромного восточного окна, в средневековом здании с винтовой лестницей и часовней в конце длинного коридора. Архидьякон подарил нам свою коллекцию окаменелостей, собранных им в Норфолке в детские годы, пришедшиеся на эдвардианскую эпоху. На некоторых образцах были даже отмечены дата и место находки. Когда мне было семь лет, библиотека собора избавлялась от старых шкафов красного дерева, и мне досталась витрина, занявшая половину моей комнаты, — моя первая витрина, где я мог расставлять и переставлять предметы своей коллекции, запирать шкаф на ключ и открывать его по чьей-нибудь просьбе. Это была моя Wunderkammer[88], мой личный мир вещей, моя тайная летопись прикосновений.

Надеюсь, эта витрина станет хорошим домом для нэцке. Она стоит рядом с пианино. Она не заперта, чтобы дети могли открыть ее, когда пожелают.

Я ставлю на видное место несколько нэцке — волка, мушмулу, зайца с янтарными глазами, еще десяток фигурок, — а в следующий раз, подойдя к шкафу, замечаю, что их двигали. Крыса, свернувшаяся клубком во сне, оказалась впереди. Я открываю стеклянную дверцу и вынимаю ее. Кладу в карман, надеваю на собаку ошейник с поводком и иду на работу. Мне пора снова приниматься за посуду.

Нэцке снова зажили своей жизнью.

Благодарности

Эта книга вызревала очень долго. Впервые я рассказал эту историю в 2005 году, и мне хочется поблагодарить троих — Майкла Гольдфарба, Джо Эрла и Кристофера Бенфи, — сказавших, что мне пора перестать говорить об этом и начать писать.