Книга Реки Лондона - Бен Ааронович

— Ну и как же тут жить молодому человеку? — завопил Панч.

Белый парень с дредами повернулся ко мне и медленно, задумчиво ткнул меня указательным пальцем в лицо.

— Тык, — сказал он и захихикал. Потом ткнул снова.

Есть грань, перейдя которую человек просто слетает с катушек и срывается на всех и вся вокруг. Некоторые всю жизнь живут на этой грани, и большинство из них заканчивает свои дни в тюрьме. Многих, а особенно женщин, доводят до такого состояния на протяжении многих лет, и в один прекрасный день они, не в силах больше терпеть, мстят обидчику так, что он идет требовать защиты в суде.

Вот и я сейчас оказался у этой грани и чувствовал, как во мне вскипает праведный гнев. Вот бы сейчас пойти вразнос, плюнув на обстоятельства! Мы, черт возьми, не просим слишком многого — просто иногда хочется, чтобы гребаное мироздание таки прислушалось к нам!

И тут я понял, в чем тут дело.

Мистер Панч — дух бунтов и скандалов — всегда делает то, чего требует ситуация. Это он руководил действиями Генри Пайка, и он же сейчас влез мне в мозг.

— Я все понял, — сказал я. — Генри Пайк, Брендон Коппертаун, курьер на велосипеде, весь этот разгром и насилие — но ведь таковы все жители большого города, не так ли, мистер Панч? И каков же процент лондонцев, впустивших вас в свое сознание? Держу пари, он ниже плинтуса, так что идите-ка вы на хрен, мистер Панч, а я пойду домой спать.

И в тот же миг я понял, что поезд снова тронулся, а лампы светят по-прежнему ярко. Парень в голубом пиджаке не держал руку у меня в штанах. Шумный пьяница ехал молча. И все вокруг старательно отводили от меня глаза.

Я вышел на следующей же станции. Это оказался «Кентиш-Таун». К счастью, мне сюда и надо было.

С сентября сорок четвертого года по март сорок пятого известный нацистский шутник Вернер фон Браун[60]направлял свои ракеты «фау-два» на звезды в небе, но вместо этого, как в песне поется, они попадали почему-то в Лондон. Когда мой отец был ребенком, в городе там и тут виднелись следы бомбежек. В ровных линиях улиц на месте разрушенных жилых домов зияли бреши и чернели завалы обломков. В послевоенные годы их постепенно разобрали, и вместо уничтоженных строений появились новые — жуткие архитектурные извращения. Отец любил утверждать, что то архитектурное извращение, в котором вырос я, стоит как раз на месте воронки от «фау-два». Но я думаю, что это была обычная яма от нескольких снарядов, сброшенных стандартным бомбардировщиком.

В любом случае, что бы ни проделало брешь длиной в двести метров в ряде домов на Лейтон-роуд, послевоенные проектировщики отнюдь не собирались упускать такую прекрасную возможность для создания архитектурных извращений. Построенные в пятидесятые годы многоквартирные дома комплекса «Пекуотер-Эстейт» имеют шесть этажей, прямоугольную форму и состоят (очевидно, вследствие некоего безумного эстетического порыва) из грязно-серых блоков, которые жутко изнашиваются от воздействия окружающей среды. Вот почему, когда Закон о чистом воздухе[61]положил конец знаменитому лондонскому смогу и старые здания начали подвергать пескоструйной очистке, «Пекуотер-Эстейт» стал выглядеть еще непригляднее, чем раньше.

Стены в квартирах довольно толстые, поэтому мне, по крайней мере, не приходилось ежедневно слушать мыльные оперы соседской жизни. Однако дом был возведен в соответствии с сомнительной теорией, столь любимой послевоенными проектировщиками, что лондонский рабочий класс состоит исключительно из хоббитов. Квартира моих родителей находилась на втором этаже, но, открыв входную дверь, можно было сразу выйти на улицу. В моем детстве, то есть в начале девяностых, стены были все в граффити, а лестничная клетка — в собачьем дерьме. Теперь граффити уже почти не осталось, а собачье дерьмо регулярно скидывается в водосток, устроенный в соответствии со стандартами «Пекуотер-Эстейт» для повышения комфорта и гигиены жилья.

Ключ от входной двери у меня оказался с собой, и очень кстати — когда я до нее дошел, оказалось, что родителей нет дома.

Это меня очень удивило, и я даже остановился на пороге. Папе за семьдесят, и он очень редко выходит из дому. Очевидно, заставить его одеться и выйти на улицу маму сподвигло нечто архиважное, вроде чьей-то свадьбы или крестин. И, скорее всего, я услышу подробный рассказ об этом, когда они вернутся. А пока я отправился на кухню и сделал себе чаю с сахаром и сгущенным молоком. Запил им два кекса из пекарни супермаркета и, подкрепившись таким образом, отправился в свою комнату проверить, найдется ли там, где поспать.

Как только я переехал — то есть буквально минут через десять после того, как за мной закрылась дверь, — мама начала превращать мою комнату в склад. Она наполнилась картонными коробками, каждая из которых, набитая до отказа, была заклеена скотчем. Чтобы лечь, мне пришлось снять с кровати несколько штук. Они были тяжелые и пахли пылью. Где-то раз в два года мама собирала ненужную одежду, обувь, кухонную утварь и косметику с большим сроком хранения — и отправляла это все родственникам во Фритаун. Тот факт, что большинство живых родственников давно переехали в Англию, Америку и, как ни странно, Данию, отнюдь не мог остановить этот поток гуманитарной помощи. Африканские семьи славятся своей многочисленностью, но у моей мамы, как видно, в родичах вообще половина Сьерра-Леоне. С самого раннего детства я усвоил: все, что мне принадлежит, но что я не защищаю, подлежит отъему и депортации на историческую родину. Мой конструктор «Лего», например, стал предметом непрекращающейся войны, начиная с моего одиннадцатого дня рождения, когда мама решила, что я уже слишком взрослый для таких вещей. И когда мне было четырнадцать, он таинственным образом исчез, пока мы с классом ходили в поход.

Я скинул ботинки, залез под одеяло и уснул, не успев даже задуматься, куда подевались все плакаты со стен.

Через несколько часов я резко проснулся от звука аккуратно прикрываемой двери и приглушенного папиного голоса из коридора. Мама что-то сказала, он в ответ рассмеялся. Все было в порядке, я успокоился и заснул снова.

Второй раз я проснулся гораздо позже, утром, когда косые солнечные лучи уже падали из окна на пол и стены. Я лежал на спине, посвежевший и отдохнувший, с мощной эрекцией и расплывчатыми воспоминаниями об эротическом сне про Беверли.

Что же мне теперь делать с Беверли Брук? Что она мне нравится, это факт, что я ей — тоже совершенно очевидно, но вот то, что она не совсем человек, имеет тревожную перспективу. Беверли хотела поплавать вместе со мной в своей реке, а я совсем не знаю, что она имела в виду. Знаю только, что Айсис меня от этого предостерегала. Было у меня подозрение, и довольно сильное, что нельзя переспать с дочерью Темзы без того, чтобы заплыть слишком далеко, — в буквальном смысле этого слова.