Книга Метеоры - Мишель Турнье

Все, что было на этом островке, — весь этот кукольный домик, набитый хрупкими и нелепыми инструментами, похожий на детскую площадку, все эти красные шары, винты, вращающиеся воронки, флюгера и, как венец, упомянутые огромные грабли, поставленные на деревянный диск, — все излучало странное счастье, секрет которого я старался понять. С метеорологией связана очевидная комичность, в которой виноваты в основном постоянные, противоречащие фактам, отклонения прогнозов погоды — неиссякаемый источник шуток. Но дела обстоят еще забавней. Этот инфантильный арсенал, помещенный на острове величиной с ладонь, это, в конце концов, все, что человеческий гений может противопоставить могучим атмосферным явлениям, от которых зависит в очень многих отношениях жизнь, нет, выживание людей. Это все, но и этого может быть слишком много, если взять во внимание полную беспомощность человека перед лицом метеоров. Ужасная сила машин, творческая и разрушительная мощь химии, неслыханная смелость хирургов, короче говоря, индустриальный и научный ад, способный перевернуть поверхность земли и проникнуть в человеческое сердце, отворачивается от вод и огней небесных, оставляя их на усмотрение горстки чудаков и их инструментов за два су. Этот контраст возбуждает чувство счастливого удивления. Дождь, ветер и солнце остаются заповедной областью бедняков, в духовном и физическом смысле, рассеянных по всему миру, но братьев по своей простоте, связанных день и ночь радиосвязью, — вот веселый и свежий парадокс.

Провожая меня к причалу, где ждала моторная лодка, Коломбо привлек мое внимание к шесту — простой шест, вбитый в илистую глубину и защищенный от волн и кильватерных струй цементным цилиндром, открытым с нашей стороны. Размеченный на метры и сантиметры, он предназначался для измерения амплитуды прилива. Коломбо объяснил мне, что само существование Венеции обязано, почти всегда неизменной, несогласованности подъема воды и периодического разгула ветров. В общем, она всегда между «тихой бурей» и бурей метеорологической. Если в один прекрасный день они совпадут, то Венеция (а площадь Сан-Марко возвышается над уровнем моря всего на семьдесят сантиметров), будет поглощена стихией, как город Юс.[13]

Благодаря этому визиту, я сделал еще один шаг в неисследованную, еще даже неназванную, девственную область, которая, кажется, относится к привилегированной сфере интуиции разделенных близнецов.

Тихая буря. Сближение этих двух слов поразило меня несколько недель назад в Звенящих Камнях, и означало оно присутствие двух противоположно направленных воздушных слоев, которые внезапно соприкасаются друг с другом. Коломбо напомнил мне, что земля укутана в три сферических слоя, как в три концентрические муфты. Тропосфера — или сфера возмущений — поднимается до 12 000 метров. Все атмосферные волнения, которым мы подвергаемся, рождаются на первых от нас 4000 метрах этой сферы. Это грандиозный цирк, где гарцуют ветры и разражаются циклоны, где тяжело проползают стада облачных слонов, где связываются и развязываются воздушные волокна и где сплетаются огромные и хрупкие комбинации, из них вылетают ураганы или затишья.

Выше — между 4000 и 12 000 метров — простирается огромный и сияющий бассейн, зарезервированный исключительно для пассатов и контрпассатов.

Еще выше — над 12 000 метров — абсолютная пустота, великое спокойствие стратосферы.

И наконец, за пределом 140 000 метров мы проникаем в ирреальность ионосферы, составленной из гелия, водорода и озона. Ее называют еще логосферой потому, что по этому невидимому и неосязаемому своду проносятся тысячи и тысячи голосов и мелодий, передаваемых всеми передатчиками мира, они сливаются в прекрасный и нежный щебет. Над слоем тропосферы, полем возмущений, влажным и ветреным хаосом, невероятной толкучкой готовящихся ненастий, доминирует спокойный Олимп, в котором изменения отрегулированы, как в солнечных часах, вечная астральная сфера, неизменяемый звездный мир. С этого Олимпа исходят порой категорические приказы, тщательно вычисленные, выстроенные, они пронзают железными стрелами тропосферический слой и вонзаются в землю и в море. Приливы — наиболее заметные следствия этой астральной власти, называемой так потому, что она исходит от созвездий, в присутствии помогающих или противостоящих Луны и Солнца. Тихая буря наглядно показывает суверенную мощь великих светильников над беспокойным и горячечным народцем волн. В противоположность тропосферным влияниям — противоречивым, непредвиденным, бурным — звезды испускают в моря и океаны колебания равномерные, как ход маятника.

Не хочу поддаваться моему постоянному наваждению, подчеркивая аналогию оппозиции этих сфер противостоянию обычных людей — бурных, в любви плодовитых и неистовых, мешающих грязь с кровью и семенем, — чете близнецов, чистой и непорочной. И все же аналогия очевидна. И она развивается в моем мозгу. Если спокойному и математическому приказу звезд повинуется «тихая буря», земля и вода, не должны ли мы, в отличие от остального человечества, снова сплестись воедино в своей клетке, подчиняясь их тайному приказу?

Снова обрести Жана. Заставить его вернуться к игре в Бепа. Но, формулируя этот план, я уже вижу другой, более обширный и более амбициозный, вырисовывающийся за первым: подчинить себе тропосферу, властвовать над метеорологией, стать властителем дождя и ясной погоды. И не меньше! Жан исчез, унесенный воздушными потоками. Я могу, конечно, вернуть его домой. Но мое устремление летит за грань этой скромной цели, я смогу также, благодаря нашей целостности, стать пастухом облаков и ветров.

* * *

Сначала эти три оркестра, кажется, играли в унисон? Я не уверен. Это просто чудо, что у «Флориана», в «Квадри» и в «Лавене» играют в одно и тоже время Вивальди, и именно «Времена года». Они могли бы договориться и сыграть все вместе, образовав один ансамбль, расположившись тремя рядами на площади Сан-Марко. В этот момент в «Куадри» играют конец Зимы — я сижу на террасе этого кафе и слышу именно их. Но, прислушавшись, сквозь пьяниссимо и ферматы этой черно-золотой музыки, я догадываюсь, что в «Лавене» берут приступом Осень. Что касается «Флориана», расположенного на другой стороне площади, то его я могу услышать, только если мой оркестр замолчит, но, по моим расчетам, там в полном разгаре Лето. Ежедневный репертуар этих маленьких оркестров невелик, не больше четырех-пяти пьес, поэтому я не удивлен, услышав, что во «Флориане» закончив Зиму, принялись после кратчайшей паузы за Весну. Впрочем, разве в природе не то же самое? Круг времен года никогда не прерывается, никогда не останавливается.

Я нахожу замечательным, что самое знаменитое произведение самого прославленного венецианского композитора посвящено четырем временам года. Без сомнения, в мире мало мест, где бы сезоны так мало различались, как в Венеции. Здесь не бывает ни зноя, ни мороза, но в особенности отсутствие растительности и животных лишает нас всяких природных ориентиров. Здесь нет весны, никаких тебе кукушек, зреющих полей, нет мертвых листьев. Может быть, именно затем, чтобы компенсировать отсутствие реальных времен года в этом городе, Вивальди подарил ему времена года музыкальные, подобно тому, как ставят в вазу искусственные цветы или имитируют раскидистую и благородную аллею деревьев, уходящую в перспективу на театральном заднике.