Книга Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

Я сейчас кончусь. Скоро.

Я в горах. На войне. На чужой войне, и меня убили.

Нет. Это я очнулся в госпитале. В Кабуле. Контуженный. Железными осколками набитый, как колбаса салом. И хирург Махалов сейчас зашьет, заштопает меня. Все рваные раны сошьет. Все кровавые кости вправит-приставит.

Нет. Нет, нет!

Давно умерла моя война. Сдохла. Кто я? Старик Василий, дурак-иркутянин, из дома убежал, на Байкал прибежал? Избили меня. Смертным боем. Ну и что! Со всяким бывает! Кто выживает. Кто не выживает.

Наплевать.

Повернулся. Плюнул кроваво. Зубов и так мало, последние повыбили. Облегчили рот; теперь улыбайся беззубо, как ребеночек. Младенец.

Я младенчик. Я грудничок. Мамка-земля родила меня. Да болен я, не выживу.

А все один денек на груди мамкиной пожил, ножонками посучил, поулыбался ей голыми деснами. Похватал ртом молочка, водочки, винца, тепла тела родного, тела чужого; губ родных, губ чужих. И все. Сейчас отойду. Уйду.

Шалишь! Живуч я! Сейчас… сейчас…

Исса лежал спиной на камнях. Рядом холодом дышал Байкал. Солнце медленно поднималось к самой высокой вершине неба — чтобы на него, Иссу, белым острым глазом поглядеть, оценить: жилец или не жилец.

А рядом с солнцем в небе висела луна.

Белый круг, в рытвинах и ухабах, в шрамах и морщинах. Белый череп. Луна сразу мертвенькая родилась. Жаль тебя, девочка. И не дышала. И не цвела. Не любила.

Нет, врешь! А солнце-то кто ей?!

Рядом катятся в синеве, парочка, под ручку. Луна и Солнце, Солнце и Луна. Муж и жена. Видишь, Исса, и в небесах— то — мужчина и женщина. А ты что вздумал? Один уйти? И чтобы тебе никто руку не сжал, никто губы к твоему рту целующие не приблизил?!

Ну и что, так получилось. Так вышло.

Но я еще не умираю. Я не умру. Я не…

Он глядел на Луну, она катилась внутри синего бочонка неба, мертвенная, хищная, голый череп палача, намазанная мелом рожа клоуна, небесный мяч, подталый снежок, и кий небесный сейчас ударит и точно, жестко зашлет белый шар прямо в синюю лузу.

Луна, ты вне земли! Вне меня! Все мира! Ты над жизнью.

Обратиться в Луну! Глядеть лунным ледяным, белым, снежным, мертвым ликом! Глядеть сверху на всех, оставшихся в живых! Разве это не счастье!

Стать лунным. Радостным. Светлым. Прозрачным. Без желаний.

Стать полностью, сполна и навсегда, катящимся по синей пустоте скитальцем Иссой.

Покинуть тело. Покинуть боль.

Боль, я уйду от тебя. Я ухожу от тебя.

Я — иду — к радости.

Я Солнце. Я Луна. Я небо. Я вода. Я Байкал.

Байкал, Бурхан мой, я брат твой.

Страшно встать. Невозможно? Возможно. Перекатиться на живот. Стать на колени. Если ты на коленях — значит, ты уже молишься, старик. Да, надо помолиться.

Он прижал руки к груди и стал бормотать разбитыми, в крови, губами неведомые ему самому, далекие как небо слова. Слова текли и вытекали из него, вились в узоры, становились облаками, птицами, последними, рядом с голой Луной, звездами — небесной мошкарой, веселыми бабочками, что живут один день и не знают, что они умирают.

Надо встать с колен. Надо!

Кулаком уперся в землю. Охнул: пальцы сломаны. Руки сапогами растоптаны. Приподнял сначала, как зверь, зад, потом, опираясь искалеченными руками о колени, разогнул спину. Заорал от боли.

Ну что ты орешь, Исса. Разве можно орать! Негоже это. Ты ж не баба, не роженица. Ты мужик еще крепкий.

Кость у тебя крепкая. Двигай ногами, солдат. Двигай. Двигай!

Переставляя ноги, как костыли, побрел.

Пошел. Вперед. К воде.

Как здесь красиво. Как свободно! Я шел, шел и дошел. Куда я пришел?

Бухта. Какая синяя, зеленая бухта. Скалы со всех сторон. Будто зеленый камень в серой стальной оправе. Ах, я женкам моим, Рае и Лиде, никогда украшений этих, бабьих бирюлек, не дарил. А зря. Вот теперь я им, покойным, весь Байкал разом подарю.

Протянул руки. Ощупывал воздух. Воздух, почему ты горяч? Ведь зима. О нет, это весна! Байкал жаром и светом встречает меня; он накрыл синей скатерью огромный стол, и яства на столешнице — все из света, вон они лежат, манят: яркие сгустки масла, густое вино золотое, золотые мандарины и золотые апельсины, золотая облепиха на великанских блюдах. Свет, тебя можно вкусить, ты сладок на зубах и губах! Нет, я не буду тебя есть, грызть. Плоть натешилась сполна. Я буду тебя любить. Просто глядеть на тебя и любить тебя.

Исса, волоча ноги по гальке, подшагал ближе к воде.

Я прошел много дорог и земель, много гор и морей. Я видел дикие скалы и покорных женщин. Звери пели мне песни и слушали песню мою. Я прожил хорошую жизнь. Вот я вышел к самой синей бухте священного Озера Бай-Кель, к последней бухте.

Оглянись! Что видишь? Птичьи горы; Сорочьи горы. Среди них царица — гора Росомаха. Слишком близко подходит она к Белой Воде. Мочит в Байкале подол свой. На горе растут кедры, черные, как шкура хорошего соболя; когда созреют шишки, собираются окрестные мужики и огромным колотом бьют по стволу, и шишки, величиной с голову младенца, со стуком падают наземь. На склонах Росомахи растет жимолость дикая, синяя, черная ягода, а еще лиловый багульник, чьи цветы по весне горят розовым безумным огнем.

Птичьи горы, милые горы! Много золота в недрах ваших, много нефрита и лазурита. На ваших склонах растет и пахучая, бешеная черемша. Если ты смертельно болен и съешь побеги черемши — расставание с жизнью покажется тебе праздником, детской игрушкой, елкой новогодней.

Исса шарил взглядом по склонам Птичьих гор. Ему в глаза ударило странное, горящее как факел дерево. Зима, а оно цветет! И сумасшедшие цветы озаряют все вокруг.

Вода плескалась у самых босых ног, сапоги-то сняли с него те, кто вусмерть избил его, — а он-то думал: почему так легко ногам? Кто рассказывал ему, что здесь, в лесах Птичьих гор, водится зверь, похожий на обезьяну, и у него белые уши и белая шерсть на морде, и снежной шерстью покрыты человечьи руки и ноги, и он ходит на двух ногах, сутулясь и хоркая, и его боятся все другие звери, потому что думают: он человек?

Он не человек. Слухи ходили: для него смерти нет.

Съешь кусочек мяса Белоухого Зверя — и станешь бессмертен, как он.

Рядом ли здесь, близко ли река Ан-Га-Ра? Она вытекает из священного Озера Бай-Кель и далеко отсюда впадает в объятья ледяного старика Енисея.

Все реки вытекают откуда-нибудь и впадают в другие реки, а те впадают в море. А море соединяется с океаном.

А океан? Исса, ты же знаешь, с кем обнимается океан?

Он шагнул к воде еще ближе. Самая прекрасная бухта Байкала, я пред тобой. Как пред синей иконой. Напоследок помолиться. Боль куда-то улетает. Она птица. И она даст мне крылья свои. Как в Индии синей, где был я недавно, говорят: сбросит тебе перья из крыльев своих царица, птица Гаруда.