Книга Душераздирающее творение ошеломляющего гения - Дейв Эггерс

— Ты больной.

— Это неважно. Это все мое. Ты все это отдал мне. У нас обмен. Я уделяю тебе внимание, которого ты добиваешься, я вытащу тебя после того, как ты пролежишь три дня в психиатрическом отделении и будешь рассказывать, что снова хочешь сделать то же самое, я навещу тебя, присяду к тебе на кровать и буду долго-долго вести с тобой терапевтическую беседу, все что угодно, но дело-то в том, что благодаря этому, благодаря тому, что я так много сил на тебя потратил, черт возьми, — я становлюсь совладельцем, это становится и моим тоже, ведь ты напросился сам, сам превратил себя в шута горохового, и ты должен выполнять свою часть сделки, играть концерты и ездить на гастроли. Теперь ты метафора.

Он молчит. В руках у него больничная пижама, которую он вытащил из ящика. Он швыряет ее на полку.

— Ладно. Вставляй меня в свою блядскую книжку.

— Ты серьезно?

— Да.

— Это не просто благородный жест?

— А какая разница?

— Никакой, наверное.

— Ну и все. Я вернусь в кровать, лягу, и так далее. А тебе придется опять меня привязать.

— Привяжу.

— И дай мне еще морфия, если не возражаешь.

— Конечно-конечно. Знаешь, я очень тебе благодарен.

— Знаю. Передай мне трубку.

— Держи.

— Спасибо. Теперь поправь одеяло.

— Всё.

— Порядок.

— Выйдет отличная история. Сам увидишь.

На три дня Джона оставляют в психиатрическом отделении. Он мне звонит; я ему перезваниваю. Я жду гудков двенадцать-тринадцать. Потом трубку снимает какой-то немолодой человек.

— Алло?

Это произносится шепотом.

— Здравствуйте. Можно Джона?

— Кого?

— Его зовут Джон. Такой высокий парень, светловолосый.

— Ой, нет-нет. Сейчас никого нельзя звать.

— Почему?

— Извините, сейчас идет групповое занятие. Еще час как минимум. Я оттуда вышел, чтобы взять трубку. Меня попросили выйти и взять трубку.

До меня доходит, что я разговариваю с пациентом.

— А не могли бы вы передать ему информацию? Долгая пауза.

— Не уверен, что это разрешается. Подождите.

Трубка с грохотом валится. Слышно, как она качается на проводе. Проходит около минуты, и он, тяжело дыша, снова ее берет.

— Хорошо. Пожалуй, рискну.

Я прошу его передать Джону, что я звонил.

— Понял. Передать, что звонил Джон.

— Да нет же. Это я звонил Джону.

— Ой. Ой. — В голосе его слышна мука. — Вы звонили Джону. А он вас знает? Вы его родственник?

— Нет.

— Вы его отец?

— Нет.

— Видите ли, звонить разрешается только…

— Хорошо, я его папа.

— Но это же неправда. Вы сами только что сказали…

— Знаете что. Я перезвоню. Не переживайте.

— Ой, большое спасибо.

Днем я его навещаю.

Меня подводят к двери, и я расписываюсь в регистрационной книге. В другом конце коридора — общая комната, там синий ковер, несколько диванов и столик — мясницкая колода. Чем-то смахивает на кабинет седьмого класса. Дверь в палату Джона — первая слева, он лежит там, на боку, сложив руки между ног, в комнате темно, и он на кровати. Ноги прикрыты одеялом.

Я сажусь на кровать напротив.

— Ты как?

— Запах чувствуешь? — спрашивает он.

— Какой?

— Что, правда не чувствуешь?

— Нет. Что за запах?

— Сосед прошлой ночью не добежал до сортира.

— Сосед?

— Он тоже здесь лежит, такой старый негр, его сейчас нету.

— Ох.

— Это всю ночь продолжалось. Он стонал, стучал в окно и плакал. Говорил: «Я помираю, помогите же мне, хоть кто-нибудь». Просто невероятно.

— Он правда умирал?

— Да не умирал он. Срать он хотел.

— Ты же говоришь, он стучал в окно?

— Ну, стучал. Не смог найти сортир, и облегчился прямо здесь, у окна.

— Ox.

— Потом умолк, а наутро тут повсюду было дерьмо. Оно потекло у него по ногам и вылилось в ботинки, а он ходил всю ночь…

— Ладно, я понял.

— Он ходил и оставлял отпечатки с дерьмом — и здесь, и в коридоре.

— Ясно. А потом?

— Меня перевели в другую палату на какое-то время. Потом тут все помыли, и меня перевели обратно.

— Я ничего не чувствую.

— Ну да, они чем-то попрыскали.

— Нет, пахнет хорошо, правда.

— А меня они привязали к кровати.

— Когда?

— Почти на весь следующий день, после того как меня привезли.

— Во как. — Он хочет, чтобы я разозлился за него — или впечатлился. Не понимаю, чего именно. — У них что, так принято?

— Блядь, да меня это просто бесит. Ты взгляни на мои руки.

Он показывает запястья — все растертые, голубоватые.

— И вот, взгляни.

Показывает лодыжки — они красные, в пятнах.

— Вот скажи: тебя когда-нибудь связывали?

— Дай подумать. — В голове проносятся колкости, которые я мог бы сказать. — Нет, не связывали. — Потом я добавляю: — Но я никогда не угрожал самоубийством.

— Что ты сказал?

— Ничего.

— Пошел в жопу.

— Сам иди.

— Думаете, я притворяюсь? Ты и эта сука медсестра. Черт, какая же она сучка. Она называла меня «Мартин Шин».

— Ты не похож на Мартина Шина.

— Она имела в виду, что я играю. Как будто я играл. «Апокалипсис сегодня».

— A-а. Никогда не видел.

— Серьезно?

— То есть целиком не видел. Того куска, про который она говорит, не видел.

Секунду я смотрю на него.

— Ты больше похож на Эмилио[134].