Книга Улица отчаяния - Иэн Бэнкс

Вагоны были старые, насквозь пропитанные уютным и немного печальным запахом парового отопления.

Между Дамбартоном и Хеленсборо я оглянулся и увидел над Глазго первые проблески рассвета; на дальнем берегу Клайда тускло поблескивали огни Гринока.

Поезд свернул на север и начал углубляться в горы. На черной воде залива Лох-Лонг мерцали огоньки бакенов. Небо уже заметно посветлело, превратилось из серого в тускло-голубоватое. После остановки «Аррохар и Тарбет» поезд миновал гостиницу, где я останавливался сутки назад, и вырвался к берегу озера Лох-Ломонд; я запоздало сообразил, что именно он и разбудил меня тогда своим грохотом.

За синим, безмятежно спокойным озером вставали горы.

За неимением других занятий я спел «Девушку на поезде»[88], а затем начал насвистывать «Чатануга Чу-Чу»[89]и «Сентиментальное путешествие», тщетно пытаясь припомнить их слова.

За Кинлох-Раннохом поезд вспугнул большое, голов в сорок, стадо оленей; черно-коричневые фигурки стремглав помчались по заснеженной, искрящейся под солнцем пустоши. Я сходил в буфет, где запах пара был еще сильнее, чем в вагоне, съел бутерброд с беконом и выпил банку пива. Вернувшись на свое место, я снова стал смотреть в окно. Поезд медленно катил под уклон, к замерзшему озеру Лох-Триг. Небо затягивало облаками.

Над Форт-Вильямом громоздилась неуклюжая туша горы Бен-Невис. Пока поезд стоял, я вышел на перрон, съел в станционном буфете пару пирожков и купил газету.

После Форт-Вильяма поезд поехал назад, словно собираясь вернуться в Глазго, но вскоре резко свернул налево, к Маллейгу. Он пересек Каледонский канал, а затем начал петлять среди холмов и озер; к тому времени, когда у меня уже стало рябить в глазах от бесчисленных туннелей, мостов и виадуков, впереди показался морской заливчик, сплошь расчерченный и разгороженный плавучими сооружениями рыбоводного хозяйства.

Дальше поезд пересек еще одну узкую полоску земли и побежал по скалистому морскому берегу, сплошь заросшему темными кустами рододендрона; на горизонте виднелась какая-то земля — то ли мелкие острова, то ли противоположный берег залива.

А затем я увидел наконец Арисейг, накрытый куполом хмурого неба и насквозь продутый свежим северным ветром. Последнее время я напевал себе под нос новую, только вчера сочиненную песню, но тут неожиданно, незаметно для себя перешел на «Плакать о тебе»:

Да это же просто ветер

Плеснул мне в лицо дождем,

Или попало в глаза

Кольцо сигаретного дыма.

Ну как ты могла подумать,

Что я о тебе заплачу?

Ну как ты могла подумать,

Что я от тебя уйду?

Суеверие. Кроличьи лапки, синие одеяла, четки. Что-нибудь, за что можно ухватиться, чтобы не чувствовать себя абсолютно покинутым. Вот так я успокаивал себя этой песней, и все равно мое сердце бешено колотилось, рвалось наружу, и я прошелся по поселку, нашел телефон, позвонил Глену Уэббу, чтобы узнать адрес Джин, и услышал от секретарши, что сегодня его нет и не будет и она не знает, как еще можно с ним связаться.

Домашнего номера на визитной карточке не было.

Я дошел до ближайшей гостиницы, заказал в баре бутылку пива и начал думать, куда же мне теперь-то. Бармен в жизни не слыхал ни о какой такой Джин Уэбб. Это повергло меня в еще большую тоску — обычно в таких поселках все всех знают. А что, если Глен перепутал название? Нужно было все проверить, уточнить, ну кто меня, спрашивается, гнал?

Согласно брошюрке с расписанием, которую я взял на вокзале в Глазго, в двенадцать двадцать из Маллейга отправляется поезд, по всей видимости тот самый, на котором я приехал. В двенадцать тридцать восемь он будет здесь… но потом он идет только до Форт-Вильяма. Ну вот всегда так, обязательно какая-нибудь гадость.

И все равно мне нужно на нем уехать. Все это чушь собачья. Я окончательно сдурел. Нечего мне здесь делать. Коли уж я сморозил эту дичайшую глупость, раздал подчистую все, что у меня было, так теперь мне следует пулей лететь в Лондон, сказать Тамберу, что я согласен записать новый альбом, и нельзя ли мне получить под это обещание кучу денег сию же секунду.

А может, все это просто мандраж. Ведь я же хочу ее увидеть. Мне нужно повидаться с ней хотя бы на час, да хоть на несколько минут, чтобы сказать… Господи, да что же я могу ей сказать? Что двенадцать лет назад я хотел было позвать ее с собой, но потом передумал? Что я сумасшедший, оставшийся без гроша, если не считать той ерунды, которая в карманах, да пластиковых денег, пользоваться которыми я больше не имею права, а потому позволь мне, пожалуйста, остаться у тебя, я очень хорошо лажу с детьми, честно?

Бред, бред, трижды бред. Да и насколько верно, что она… одинока. Живет себе одна, с восьмилетней дочкой, которая, надо думать, от одного моего вида завопит и убежит? Очень, очень сомнительно. Скорее всего, ее привела сюда вполне основательная причина: некий огромный, спокойный, добрый хайлендер с мягким голосом и крепкими руками… Господи, да я его почти видел, этого человека…

И все равно я хотел с ней встретиться. Раз уж начал, доводи дело до конца. К тому же ей могут и рассказать, что я был здесь, не думаю, чтобы в Арисейг каждый день заявлялись такие вот двухметровые образины, а зимой так и подавно. И как же будет она себя чувствовать, зная, что я был здесь и не зашел к ней, — особенно если Глен прав и она была бы рада меня увидеть? Но я же знаю, что все равно ничего не получится, так просто не бывает. А тогда не лучше ли уехать, не дожидаясь, пока рухнет твоя мечта, чтобы ты всегда мог думать, а вдруг бы и получилось? Хоть что-то да спасти. Есть ли смысл ставить все свои деньги на верный проигрыш? Верный? Господи, да как же тут решить-то? Я сунул руку в карман и нащупал монету.

«Если орел, — думал я, — остаюсь здесь и буду ее искать. Если решка, я встаю и иду на станцию». Поезд до Форт-Вильяма, а завтра поездом — или даже на такси, если найдется таксер, согласный на такую дальнюю поездку, — в Глазго. И тут же, ни минуты не задерживаясь, в Лондон, к Рику.

«Орел — я остаюсь, решка — уезжаю».

Я вытащил монету и положил ее на ладонь. Полтинник. Решка.

Я закинул монету в карман, допил пиво, подхватил с пола свою сумку и вернул стакан буфетчице.

Если не знаешь как поступить, очень полезно кинуть монетку, твердо при этом решив, что как она скажет, так и будет.

Таким методом ты можешь абсолютно точно узнать, чего же ты в действительности хочешь, — в том, конечно же, случае, если монета пойдет против твоего желания.