Книга Черные розы для снайпера - Нина Васина

– А как же!

По закрытым окнам стекали капли дождя, шуршали шины по мокрому асфальту, Полина знала, что дождь – понятие времени, а не места, она вдруг вспомнила это время, и это было как легкий приступ тошноты, с которым можно справиться, сглотнув слезы. Сквозь пространство и время дождя на нее Пизанской башней падала синяя колокольня Никольской церкви, все архитектурные изыски разных городов мира, вращаясь огромным калейдоскопом, разворачивались длинными прямыми перспективами Ленинграда, она опускала руку к воде под песню гондольера и вдруг видела, что узкий нос венецианской лодки наплывает на разноцветное отражение Спаса на Крови, все пузатые купола Рима и Парижа превращались в купол Исаакия, все каменные львы в мире захватывали зубами цепь и примерно усаживались по сторонам маленького гнутого мостика, пирамиды Египта сворачивались до размеров кристалла в мертвых глазах невских сфинксов, дешевые ночные пристанища мексиканских гостиниц и плавно колышущиеся водяные матрацы тысячедолларовых номеров удивительно поместились в одной полутемной комнате-келье бывшего монастыря, превращенного в общежитие на Нарвском проспекте.

– Я не хочу туда! – Полина вертит головой из стороны в сторону, проваливаясь в насильный сон.

– Не хочешь, не поедем, – отозвался Хрустов.

– Заткнись, – шепотом, почти неслышно.

– Есть заткнуться, – весело отрапортовал отстрельщик. Ему было стыдно и беспокойно, все-таки снотворное с алкоголем, он был рад, что женщина так быстро проснулась и даже вполне связно разговаривает.

Обводный канал. Там, где берега не упакованы в гранит, живут крысы, они бросаются в воду, разгоняя упавшие желтые листья, Калинкин мост с каменными скамейками, она помнит холод этих скамеек, площадь Репина, перезвон трамваев на повороте, наклоненные деревья вдоль набережной канала, камень и вода, зеленый фасад театра, в костюмерной всегда горит свет – и днем и ночью, запах старых пыльных платьев, пьяный бутафор несет под мышкой голову-болванку, с нее на пол, на порванные грязные пуанты падает парик.

Нет ее здесь, ты же видишь! Ее здесь нет. Пойдем в Театр эстрады, она мне писала про кордебалет. Ее нет в Театре эстрады. Жека терпелив, но грустен. Полина, а ты… Ты летаешь? Нет, с тех пор, как мы расстались, – нет. Летаю или нет, я найду ее, она написала, что подрабатывает в кордебалете после балетной студии. Ни в какой студии она не занималась, ее приняли, а через месяц выгнали. Она поступила в театральное училище, я так обрадовался, а потом по вечерам стала пропадать. Оказалось – танцует в каком-то баре. Мы немного подрались, она несколько вечеров не могла уходить, у нее… синяк под глазом был, короче. Это были самые хорошие два вечера, Ирка пекла блины и пела песни, а потом вдруг – бац! – обрезала волосы, господи, да ее, наверное, и в бар этот взяли, когда она волосы распустила! А тут приходит – и не пикни, а то обреется наголо. Я, конечно, гад, я врезал ей еще раз, не сильно, больше для видимости, а она и говорит: «А ты не боишься однажды очень крепко заснуть и не проснуться, я умею такие штуки делать с людьми?» И все. Как подменили. Издевается без конца, то хохочет, то плачет, танцует вот так посреди комнаты и поет: я потерялась, я потерялась… Меня стала называть гегемоном, я как раз устроился по ночам в котельную. Когда про Шуру узнала, раскричалась. Сволочь, говорит, как обещала, так и сделала – действительно ее кондрашка хватил! Жила она у меня не всегда, чаще в общежитии. Что я мог поделать? Где она, Жека? – спрашиваю я шепотом. Ее больше нет. Нет ее пока. А где ее нет? Нигде. Полина, ты же знаешь, что такое смерть. Она умерла? Почти. Почти не умирают! Смерть – это переход из одного состояния в другое, согласна? Я согласна, я отупела от усталости и бесполезных поисков. Так вот, она сейчас где-то есть, но в другом состоянии, и нельзя просто так пойти и забрать ее, это бессмысленно, не надо ей мешать, она найдет свою травку. Ну конечно, собачка не умрет, собачка найдет свою травку, нам так Шура говорила, когда Топсик умирал, его отвязали, он ел траву, а потом ушел и не вернулся! Куда уходят собаки?! Полина, мне тяжело, но я не знаю, что делать, если ты знаешь – делай, но только не навреди. Где она?!

Она прячется в весеннем воскресенье, она сидит, запертая, в квартире Филюшки на первом этаже – полуподвал, пока родители ведут Филюшку с обеих сторон за руки к церкви. Головы у них опущены. На Филюшке надет пиджак, отчего он все время поводит плечами, словно поеживаясь, куртка расстегнута, видна светлая рубашка и неожиданный черный галстук, на котором болтается маленький крестик. Смотри на него, шепчет Жека, смотри на него внимательно. Он же идиот? Смотри, она теперь его. Эта тройка идет по набережной Фонтанки со стороны домов, иногда падает запоздавшая сосулька, грохоча в водосточной трубе, тогда Филя задирает голову и долго глядит вверх, улыбаясь. В церкви душно и темно, Жека сразу выходит, а я смотрю, как проходят они к алтарю, держа Филю с обеих сторон за руки, и не выпускают, когда он дергается, пытаясь освободиться, проходить им втроем трудно. Отец стоит понурившись, словно прислушиваясь, но ему и вправду нравится, как поют. Жека сказал, что в этой церкви в обед поют многие оперные из театра рядом. Мать Фили все время молится, истово прижимая руку к горлу, захватывая платок, и потихоньку плачет, не переставая шептать. Потом Филюшка, уставший и потный, целует стекло, под которым лежит небольшая иконка, и идет к выходу, сдерживаемый по-прежнему с двух сторон. Домой они идут той же дорогой, но медленней, отец с матерью переговариваются, отец остается у пивного ларька, а Филю ведет дальше мать. Освободившуюся руку Филя тщательно потирает, рукав трется о куртку и шуршит, Филя улыбается. Мать откликается на его улыбку подергиванием рта, и глаза ее теплеют. Но когда они подходят к подворотне, мать мрачнеет, старается быстрее пройти маленький дворик и забежать в подъезд. Ей это не удается: во дворик распахивается форточка, старческие руки вытаскивают из форточки дохлую кошку с раздробленной головой. Ты только полюбуйся, что творится! Твой дебил убил мою кошку, скоро ни одной кошки во всем доме не останется, я точно пойду в милицию, я, может, эту кошку купила, а мою собственность убили! Убили! Мать быстро подходит к форточке, ждет, пока кошку затащут обратно, и осторожно протягивает деньги. Форточка захлопывается, становится тихо.

Дома мать раздевает Филю. Труднее всего отобрать галстук и крестик, но скоро все успокаивается. Филя уходит в свою комнату, которую он всегда запирает на ключ, а ключ держит на веревочке на шее. В двери комнаты проделана аккуратная круглая дырочка. Когда отец или мать смотрят в дырочку в комнату, Филя старается успеть ткнуть чем-нибудь в видимый глаз, при этом очень веселится. Сам он никогда в дырочку не смотрит. Раз или два в неделю мать решительно стучит в дверь, при этом гремит ведром. Филя тогда не противится, только настороженно следит за нею, поджав ноги на постели, пока она моет. Постель у него состоит из двух поролоновых матрацев, один на другом, темно-красной, в цветочек простыни и большого теплого одеяла. Матрацы лежат на полу, так как с кровати Филя падал, пододеяльники он не любил, все время в них путался. Кроме постели, в комнате нет ничего из мебели. Жесткий плетеный коврик в подозрительных пятнах закрывает угол комнаты – там Филя хранит свои сокровища: две крысы в клетке, одна из них давно сдохла, посылочный ящик с кирпичом, под кирпичом лежит мелочь в узелке, узелок большой и тяжелый. Вечером иногда Филя брал этот узелок с собой и с довольным видом прогуливался по двору. Ест Филя на кухне, ему подвязывают большой слюнявчик, есть он любит, в еде привередничает. Мать тогда вздыхает, крестится и шепчет, вымаливая у бога прощения, отец стискивает зубы и шевелит желваками. Самое сладостное и любимое времяпрепровождение Фили – охота. Крыс он поймал сам, в норах у воды, руками, никто не видел этого, при Филиной неповоротливости это кажется невозможным. Иногда по вечерам, когда Филя, что-то бормоча, озабоченно ходил туда-сюда перед телевизором, отец и мать вдруг встречались глазами друг с другом и замирали, ощущая каждый, что подумал другой: думали, что Филя умрет еще в прошлом году, он и так слишком много прожил для своей болезни: шестнадцать лет.