Книга От Пушкина до Цветаевой. Статьи и эссе о русской литературе - Дмитрий Алексеевич Мачинский

другого рода, в настоящем исследовании — необходимо, хотя и не всегда достижимо.

Стихи, воплощающие в слове «мечты души», существовали у Ахматовой, видимо, изначально. Они редко бывают столь малых размеров, как рассматриваемое стихотворение, и часто представляют собой небольшие баллады. Баллады эти в начале насыщены, наряду с всегда присутствующими конкретными деталями, фактическими и романтическими аксессуарами — «Сероглазый король», а позднее становятся все более «реалистичными», приобретая пугающую иллюзорность. «Мечтаемые ситуации», служащие их основой, их «скрытым прамиром», обычно чрезвычайно трагичны, а островок света (в виде «светлой печали») присутствует лишь в душе героини, пережившей «мечтаемую» (а иногда и частично реальную) трагическую ситуацию.

В рассматриваемом стихотворении максимальный трагизм достигается в последних строках: «Не гони меня туда, / Где под душным сводом моста / Стынет грязная вода». Мотив ухода из жизни через стихию воды — излюбленный вариант самоубийственной темы у Ахматовой. Тема эта — не постоянна, возникает вспышками, коррелируя с определенными ситуациями. Первый раз ее вспышку, по-простецки означенную Н. С. Гумилевым «и хочет топиться», мы отметили в начале 1911 года в связи с темами воображаемой смерти и похорон «сероглазого короля», «жениха», совершаемых в душе героини. Второй раз — в 1913 году в связи с трагической встречей с сероглазым знаменитым поэтом-возлюбленным.

Связь темы самоубийства с водой — не трафарет. У М. Цветаевой, также многократно проигрывавшей эту тему в своих стихах, тема личного ухода через воду почти отсутствует, появляясь лишь в размышлениях о самоубийствах женщин вообще («Мы реку телами кормим!»). Примеряя же эту «мечту» к себе, Цветаева вспоминает чаще не о воде, а о пистолете, ноже, петле. У Ахматовой же явно преобладает столь близкая ей в жизни стихия воды и область подводного мира (сравните: «И я стану — Христос помоги! — / На покров этот светлый и ломкий», 1913).

Именно тема самоубийства начинает напряженно звучать в стихах Ахматовой октября — ноября, правда, приобретает неожиданный аспект самоубийства «мальчика», юного и безнадежно влюбленного в «томно-порочную героиню» (стихи «Мальчик сказал мне: „Как это больно!“…», октябрь 1913, и «Высокие своды костела…», ноябрь 1913). На «жизненных истоках» этой темы (самоубийство Вс. Князева) и сопряженности ее с темой «роковой встречи» и несчастной любви мы уже останавливались. Образ «томно-порочной» героини этих стихов резко отличается от обычного образа героини Ахматовой и обязан возникновением, видимо, отождествлению себя с «роковой возлюбленной», прообразом которой служила ближайшая подруга Ахматовой — О. Глебова-Судейкина. Ее образ и впоследствии принимал в творчестве Ахматовой сходные черты («Поэма без героя»). Не исключено, что в той «волне самоубийств», которая прошла по предвоенной России в начале 1910-х годов, могут обнаружиться и дополнительные «жизненные источники» возобновления темы самоубийства юноши в поэзии Ахматовой. Важно другое: в октябре — ноябре этот мотив возникает как побочный продукт темы собственного самоубийства. И тема любовной тоски и самоубийства «мальчика» дана столь подробно, с таким проникновением в психологию изображаемого состояния, что невольно возникает мысль об известном отождествлении поэтессой самой себя не только (и не столько) с «томно-порочной» (хотя и кающейся) героиней, сколько с самим «мальчиком» за счет «зеркального сходства» ситуации, за счет использования собственного горького опыта.

Неслучайно возникло и название «Поэмы без героя». Как известно, поэма «пришла» к Ахматовой в ночь с 26 на 27 декабря 1940 года, первые ее «проявления» относятся к октябрю 1940 года, а первоначальным названием было «1913 год». Поэма, написанная в конце 1941 года, вся пронизана воспоминаниями кануна 1914-го.

4 сентября 1986

IV. Неоконченное

В луче Марины Цветаевой[53]

Вот уже тридцать лет… Начало фразы далось как безусловное, а вот продолжения ее я долго не мог найти. Вот уже тридцать лет я живу в животворящем луче Марины Цветаевой. Пожалуй, так. Это не значит, что мне неведомы, что я не чту иные излучения, идущие из более дальних далей и с более высоких высот. Но этот луч для меня (и для многих, сколь многих, особенно в это тридцатилетие в России, после рубежной осени — зимы — весны 1955–1956 годов), этот луч — особенно животворящ.

Он не одноцветен, вернее — не постоянно одноцветен. Он не неподвижен, вернее — не постоянно неподвижен. То все его оттенки собираются в один луч, луч цвета осеннего дня, когда туманные облака пропускают через себя рассеянное свечение солнца, то вновь единый луч расщепляется на все богатство и разнообразие радуги, выражающей всю радость и боль земли. И эти разноцветные лучи начинают, разделяясь и соединяясь, борясь и согласуясь, высвечивать все многообразие земных и околоземных сил, страстей, душ и тел. А иногда и тот единый луч, тихо льющийся свет сам начинает медленно двигаться и высвечивать иные лики — дух Рильке, душу куста и Умыслы (так это называла сама Цветаева), Умыслы Божьи: умысел Блока, умысел Сына, умысел Мира… А в редчайшие мгновения единый луч уходит прямо вверх, рвется сквозь светящиеся осенние облака и выявляет там что-то неясное, туманное, громадное — всеобъемлющее, нечто вне блага и зла, над ними, но все же, в смутной недоказуемой надежде, — благое. Но этот же цельный и целительный луч не гнушается изредка соскальзывать в самые недостижимые и беспросветные бездны космоса и земли и там выявляет страшные и трагичные фигуры и образы. А потом — вдруг светлый широкий луч изменяется в луч-клинок, синий клинок протеста, направленный в небо, как острие, луч упрека Высшему за судьбы демонов и людей, луч, сурово отстраняющийся от тихого свечения неба, не приемлющий его. И снова, и снова повторяется это северное сияние, природа которого — не познана.

Лет семь назад я начал писать и говорить о Марине Цветаевой. Несколько работ (написанных или записанных на пленку) были закончены, и даже предпринимались попытки провести их в печать. Люди, знающие и любящие Цветаеву, восприняли написанное мной хорошо и одобрительно, иногда даже восхищенно. Но в печать мои писания по разным причинам не попали, в широкую перепечатку[54] я их не пускал сам. Работы эти были закончены каждая внутри себя, но связи между ними были не установлены, а главное, не были написаны завершающие, вершинные части — все работы я воспринимал как эскизы глав цельной книги. Вне этого целого, без этих «вершинных частей» уже написанное могло восприниматься искаженно, нарушать целостный образ цветаевского космоса. Думаю, в этом сущностная причина того, что мои работы не получили распространения.

Постоянно я мечтал о времени, когда сяду и напишу все, что могу. Но жизнь не пускала за одинокий рабочий стол, в то состояние сознания, когда только и можно писать о глубоком и высоком. Знал я и о том, что творческое наследие Цветаевой идет в