Книга Булгаков на пороге вечности. Мистико-эзотерическое расследование загадочной гибели Михаила Булгакова - Геннадий Александрович Смолин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако сами жрецы в это не верили. Они полагали, что переселение душ совершается не на нашей земле, а на других небесных телах, куда те переносятся в зависимости от поступков предыдущей жизни.
Но среди верховных жрецов была группа посвященных, которые знали, что наш мир – мир желтых солнц – всего только песчинка в мироздании; что существуют иные вселенные, иные космосы. Их количество бесконечно, их разнообразие безгранично, как безграничны космические пространства, их разделяющие. И все эти миры – только светильники у подножия Бога Элоима, расположенные по «Золотой лестнице», идущей к престолу Бога Великого и Неизреченного…
Примером космосов меньшего количества измерений, чем мир людей, могут служить космосы звуков, теней, зеркальных отражений, меняющихся образов и так далее. В этих космосах нет ничего постоянного, там происходят непрестанные изменения: цветок через мгновение может стать книгой, червяком, бабочкой, деревом… И все эти космосы не изолированы, а проникают друг друга.
Причиной перехода духовной сущности из одного космоса в другой является изменение силовых линий, пронизывающих вселенную, и карма. А кажущиеся бесконечными пространства, разделяющие эти космосы (хотя они и проникают друг друга) служат для встреч их обитателей, которые не могут иначе проникнуть в иной космос, кроме как приняв на себя действие его законов, преображающих сущность до неузнаваемости.
Записано 7 ноября 1939 года, в 4.30 утра,
Нащёкинский пер. дом 3/5, Москва
НН
Метаморфозы
«Они приносят в жертву собственную кровь в знак поклонения идолу, надрезая края ушей, или же пронзая щеки, или нижнюю губу; они уродуют тела свои шрамами, или же протыкают во множестве мест язык и вставляют в отверстия соломинки, чем причиняют себе невыразимые страдания; и они рассекают крайнюю плоть детородного органа, что ввело великого историка в заблуждение, будто индейцы совершают обряд обрезания… Более того, кровью всей твари земной, которой владеют, – будь то птицы небесные, звери земные или рыбы морские, – они помазывают лик идола…»
Так закончился первое повествование Сочинителя, персонажа, отличавшегося от всех прочих воплощений Булгакова последних недель не только тем, что он говорил без устали, но и требовал от меня точнейшей, слово в слово, записи своей истории. После недель бессонницы я подчинялся ему, уже не понимая, кого или что слушаю. Кроме того, самим фактом своего присутствия Сочинитель внушал идею беспрекословного повиновения – а я, зачарованный необъятным миром его историй, в который я погружался все глубже и глубже, только и мог, что повиноваться. В последние недели перед смертью при свете дня неприязнь Булгакова ко мне особенно возрастала, и он отказывался доверять мне и моим словам. Он снова и снова требовал вызвать моего коллегу – своего старого наперсника Вересаева, основателя Московского общества врачей, прекрасного доктора с добродушным нравом русского интеллигента. В конце концов к нему обратились, и, после долгих уговоров со стороны Попова и Слёзкина и моих уверений в том, что его приезд не нарушит профессиональной этики, в одно прекрасное утро, к великой радости Булгакова, Вересаев появился на пороге.
Вересаев мгновенно оценил и степень разрушения организма своего коллеги, а сейчас своеобразного пациента, и удручающее состояние его рассудка. Пытаясь облегчить страдания Булгакова, он прописал ванны из капустного сока. Они не возымели действия. Тогда Вересаев отменил все назначенные мною лекарства и вместо них велел пить красное сухое вино в умеренных дозах – всё это, как он был уверен, понравится Булгакову и, возможно, хоть немного ослабит его мучения. Придя, по обыкновению, как только часы пробили полночь, я увидел, что мой пациент мирно спит. В ту ночь не произошло обычных жутких изменений в его сознании и внешности, к которым я уже привык. До рассвета я просидел у голландки, укутавшись в пальто и не сводя глаз с человека, неразрывная связь с которым уже была для меня очевидной.
С каждым днем приступы болей у Булгакова случались всё чаще; он ослабел от процедур, которые я вынужден был повторять, чтобы поддерживать в нем жизнь. Но каждое из воплощений этого изможденного тела обладало своим особым запасом жизненной энергии. Кубинец прекрасно всё слышал, и в теле его жила уже утраченная Булгаковом легкость. Командор тоже двигался без усилия; размашисто водя пером по чистому листу бумаги, он был собран и энергичен – но абсолютно глух ко мне.
Я пишу эти строки в полной уверенности, что если, по странной прихоти судьбы, эта рукопись уцелеет и если эти исключительные люди действительно вступали в контакты с Царством Света, то перед ними должны быть открыты и врата в роковое Царство Тьмы.
И всё же ничто из прочитанного мною не подходило под случай с Булгаковым; к тому же он не был ни чудотворцем, ни святым. Он был литератором; художником, который при свете дня вел себя практически так же, как любой другой, – учитывая, конечно, холерический темперамент и тяжелую – смертельную – болезнь.
Третьего марта глубокой ночью Сочинитель начал своё второе повествование. Впрочем, «Сочинитель» – не совсем подходящее имя для этого персонажа, который, начиная с этой ночи и вплоть до самой смерти Булгакова, появлялся регулярно, словно по расписанию. В его рассказах не было легкости и изящества сказочника – лишь бесстрастность летописца, сухо перечисляющего давно минувшие события… В речи его не слышалось и следа той утонченности, которой требует от рассказчика просвещенное общество. Сочинитель казался человеком из другого времени – но не из прошлого, а, скорее, из будущего, из эпохи, когда речь лишится всяческих покровов и прикрас. С появлением Сочинитель Булгаков уносился прочь из настоящего – он жил в иное время, в ином пространстве. Глаза его широко раскрывались, взгляд становился застывшим, и он начинал медленно говорить странным сухим языком стороннего наблюдателя. Словно орел парил он над реальностью, подмечая все с пугающей точностью, – и ни малейшая деталь не могла ускользнуть от этого пронзительного взора. Он говорил о чувствах и ощущениях так, словно они переживались тут же, на моих глазах. Вот второй эпизод, рассказанный Сочинителем.
О Граале
1. Я, Аппер, пишу тебе, Соммий, о странном. Удивительно изменились семь знакомых мне женщин – стали добре, умнее, деятельнее. Все они говорят: «Упали в нас звезды и превратились в наших физических телах в тела астральные…» Женщины, озаренные звездами, почувствовали в себе как бы иное начало. Они говорят: «С
