Книга Собрание сочинений в 9 тт. Том 6 - Уильям Фолкнер

проверить наши лицензии…

— Мы ланок не стреляем потому, дядя Айк, что если их стрелять, то через пару лет останемся и без рогачей вовсе, — сказал Уайэт.

— А послушать Роса, так об этом-то можно хоть век не тревожиться, — промолвил старик. — Он утром по пути сюда сказал, что уж в чем-чем, а в ланках и оленятах — то бишь он сказал в женщинах и детях — нехватки не бывает на земле… Но не о том лишь наша тревога, — продолжал старик. — Это умственный, мозговой только резон, приводимый себе человеком, поскольку у сердца порой нет и времени на то, чтоб связно оформлять резоны. Бог создал человека и создал для него мир — живи. И, думаю, такой мир создал, в каком бы и сам не прочь жить, будь Он на месте человека. Дал человеку землю под ноги, дал большие леса с деревьями, водами, зверьем. И, может, от начала в человеке не было заложено азарта к истреблению дичи. Но, думается, бог провидел, что азарт придет, поскольку человеку далеко еще до бога…

— А когда человек станет богом? — спросил Уайэт.

— Думаю, что каждые мужчина и женщина в тот миг, когда им становилось все равно, оформлен их брак или нет, — думаю, что независимо от оформленья брака тогда ли, впоследствии или никогда, в тот миг оба вместе они были богом.

— В таком случае есть на этом свете боги, до которых я и трехсаженным шестом побрезговал бы коснуться, — сказал Эдмондс. Поставил на стол кружку, взглянул на Уайэта, — Включая сюда и себя самого, если этого уточнения вы ждете. Пойду лягу.

Он ушел. Волна движения шевельнула и других, но стихла, и они остались у стола — не обращенные к старику взглядами, но явно удерживаемые его негромким и спокойным голосом, подобно тому как держала на воде легкая его рука головы плывущих лошадей. Трое негров — повар, подручный повара и старый Ишам — тихо сидели тут же в кухонной палатке, у выхода, и слушали: их лица были темны, задумчивы, недвижны.

— Он их обоих поселил здесь — человека и зверье — и, думаю, предвидел, что человек станет нещадно преследовать и убивать зверя. И сказал: «Что ж, так тому и быть». И чем кончится, даже предвидел. Но сказал: «Я предоставлю человеку выбор. Чтобы вместе с азартом погони и смертоубийственной силой было в человеке и предвиденье того, чем кончится дело. Предостерегу его, что, обратив в пустыню лес и поле и выбив все зверье, он тем себя и обвинит, и приговор себе подпишет, и сам его исполнит». Спать пора, — заключил старик, не меняя голоса и тона. — Завтрак в четыре, Ишам. К восходу солнца стрелки должны уже добыть свежее мясо.

Печурка распылалась; в большой палатке тепло и сырости теперь поменьше, хотя грязь под ногами высохнет не скоро. Эдмондс уже лежит, наглухо укрывшись, повернувшись к брезентовой стенке. Ишам приготовил старикову постель — крепкую железную обшарпанную койку, линялый жестковатый матрац, исстиранные одеяла, что все хуже греют с каждым годом. Но в палатке тепло; вскоре, когда в кухне приберут и вымоют посуду, придет тот паренек-подручный и ляжет на двух досках у печки, чтобы ночью поддерживать огонь. А что старик все равно в эту ночь не уснет, он сам чувствует и понимает; надежда на сон у него уже кончилась. Но ему хорошо и так. День пройден, и он смотрит в лицо ночи, но без тревоги, без раздражения. «Возможно, для того я и приехал, — думает он. — Для этой-то бессонной ночи, а не для охоты. Я бы все равно приехал, если бы завтра же пришлось воротиться домой». Сняв верхнюю одежду и оставшись в шерстяном мешковатом белье, а очки вложив в потертый футляр и сунув сбоку под подушку, откуда легко их достать, он привычно умащивает сухое стариковское тело в годами належанную ложбину матраца и, протянувшись на спине, сложив руки на груди, закрывает глаза — ждет, чтоб улеглись и чтобы последние обрывки разговоров сникли в храп. Тогда открывает глаза и лежит тихо и мирно, как ребенок, глядя вверх на парусом вогнувшийся и замерший брезент, по которому шелестит дождь и ходят блики от печного пламени, постепенно бледнея, тускнея — и заново светлея, когда разбуженный негр-поваренок, встав, подбросит дров.

А когда-то у них был охотничий дом. Шесть десятков лет тому назад, когда Большая Низина начиналась всего в тридцати милях от Джефферсона; старый майор де Спейн, в чьем конном отряде прослужил всю Гражданскую отец, и Маккаслин Эдмондс, родич Айка (родич? Вместо брата и отца он был ему), привезли его тогда впервые в лес. Тогда еще жив был старый Сэм Фазерс, в рабстве рожденный сын чикасского вождя и рабыни-негритянки, научивший его стрелять, и не только стрелять — научивший щадить зверя. Таким же ноябрьским рассветом, как завтрашний, Сэм повел его напрямик к большому кипарису — знал, что олень пройдет именно там, потому что в самом Сэме было что-то дикое, оленье. Они стояли под могучим деревом — у Сэма за плечами семьдесят, а у него тогда всего двенадцать лет, и был рассвет, и больше ничего, и вдруг возник рогач, изжелта-дымчатый, стремительный, и Сэм Фазерс сказал: «Стреляй. Не мешкая и не срыву»; и ружье без промедления и спешки поднялось, ударило, и он подошел к оленю, а тот лежал, оставшись на прыжке, все такой же великолепно-стремительный. Сэм протянул ему свой нож, окунул руки в пущенную им, мальчиком, кровь из оленьего горла и навсегда пометил, помазал ему лицо, а он старался не дрожать, стоял смиренно и гордясь, хотя двенадцатилетнему и не выразить было того: «Я взял у тебя жизнь. Я должен быть достоин ее впредь. Отныне ни одним поступком не должен я посрамить твоей кончины». Сэм помазал его, посвятил в охотники и больше чем в охотники, — ибо потом, в день своего совершеннолетия, он противостал Маккаслину, и не лесная чаща послужила фоном для их спора, а плантация и давняя несправедливость и позор — и он отверг, отринул, по крайней мере, эту землю, и несправедливость, и срам, даже если и не смог исправить кривду, искупить позор, — а в четырнадцать лет, дознавшись правды, верил, что сможет искупить, исправить по достиженье совершеннолетия; но к тому времени, когда исполнился ему двадцать один, он понял, что не сможет ни поправить, ни искупить, но хоть отринуть кривду, хоть позор отринуть может символически, хотя б от владенья той землей отречься — хоть сына своего освободить; и он отринул и отрекся и думал, что на этом кончено; но затем женился и в убогих