Книга Все хорошо - Мона Авад

как и Бриана, все еще таскающая на репетиции ее бутылку для воды. Зато я замечаю, как смотрит на них Элли, и всей кожей ощущаю ее боль. Глаза у нее всегда красные. Лицо бледное и изможденное. Какая же она тоненькая в своем алом платье и плаще в тон – костюм, который мы вместе выбрали для сцены, где Елена восстает из мертвых. «Хочу, чтобы зрители мгновенно поняли, как она хороша, – объясняла я художнику по костюмам, руководителю костюмерного цеха. – Хочу, чтобы она сияла, как солнце».

«А Грейс сказала, вид у нее должен быть несчастный».

Тут, Грейс, я снова улыбнулась, вспоминая, сколько раз мы с тобой спорили, не сходились во мнениях по поводу образа Елены. Как же мне в то мгновение тебя не хватало. Правда! Но, разумеется, тебе сейчас нужен отдых.

«Что ж, Грейс тут нет, не так ли? К тому же мы с ней еще раз обсудили этот момент и приняли другое решение». Я подумала, Грейс, что в данном случае лучше будет солгать студентам, чем обрушить на них грязную правду. Уверена, ты бы меня поняла.

К счастью, теперь у нас полное согласие. Вид у Елены должен быть ослепительный. И внушительный.

Когда Елена – то есть Элли – впервые примерила это платье, у меня дух захватило. А у меня в последнее время никогда его не захватывает. Знаешь, Грейс, если бы ты ее увидела, у тебя бы тоже перехватило дыхание.

«О, Елена, – ахнула я. – Какая ты красивая!»

А Елена глянула на себя в зеркало и расплакалась. Наверное, преображение слишком сильно ее потрясло. Да и как иначе? Она ведь так долго жила в тени. Но потом она все рыдала и рыдала. Как по мне, слишком уж горько. Мне даже захотелось приказать ей успокоиться.

Конечно, все эти эмоции только помогут Элли точнее сыграть свою роль. Какая же чудная из нее получилась Елена! Веришь ли, Грейс, когда она произносит со сцены: «Все хорошо, что хорошо кончается, – наперекор судьбе», меня бросает в дрожь. Я так ей и говорю постоянно: «Элли, меня от тебя в дрожь бросает».

Так в чем же проблема, Грейс? В том, что все это ее выматывает. Она постоянно убегает в туалет, вероятно, чтобы выплакаться. Осекается на полуслове и озирается, как потерянная.

Во время последнего прогона я подсказываю Элли ее реплику, но она не повторяет за мной. Наоборот, смотрит так, будто я несу абракадабру.

– Элли, тебе снова подсказать?

А она все молча глядит, как будто не понимает, кто я такая.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

Тут она меняется в лице. И негромко спрашивает:

– Миранда, могу я с вами поговорить?

Поверишь ли, я сразу понимаю, о чем пойдет речь. Сколько же раз я оттаскивала их от края за все эти годы? Сколько слез вытерла с их щек? Сколько раз твердила им, задыхающимся: «Дыши, просто дыши, моя дорогая (или дорогой)». Смотрела, как вздымаются их хрупкие грудные клетки. А потом добавляла: «Ну вот. Теперь говори». И они рассказывали. Поверяли мне свои депрессии, приступы тревоги, неудачи, жаловались на травящих их однокурсников, на не способных понять родителей, оплакивали умерших бабушек и собак. Запинались, опускали глаза в пол, затем снова поднимали. Набирали в грудь побольше воздуха. Выстирать. Прополоскать. Повторить. И каждый раз кончалось все это одинаково: «Мисс Фитч, сомневаюсь, что после всего этого я смогу играть. Смогу выйти на сцену».

От их рассказов у меня теснило в груди, сердце стучало, как в барабан, накатывала паника. И позвоночник гнулся, как ветка. А внутри вспыхивала алая паутина. Что ж тут удивительного, Грейс, что я столько лет подволакивала омертвелую ногу?

И вот я смотрю на Элли. Которая, кажется, вот-вот упадет в обморок. Руки опущены по швам, пальцы судорожно сжимаются. Тревога, страдание. Смотрится идеально. Жаль, что она никак не может произнести свою реплику: «Все хорошо, что хорошо кончается, – наперекор судьбе».

– Сейчас твоя реплика, Елена, – подгоняю я. – Говори же!

Но Элли, взметая пыль алым подолом, убегает со сцены.

– Ладно, ребята, – объявляю я. – Перерыв пять минут.

И вылетаю в холл. Элли сидит на полу, привалившись к кирпичной стене. Прижав колени к груди. И закрыв лицо руками. Наверное, рыдает. В другое время я бы присела на корточки и спросила: «Что случилось? Чем я могу тебе помочь?» Но сейчас эти слова никак не идут с языка, хоть мне и хочется их произнести.

Нет, я просто стою и смотрю на нее, с несчастным видом скорчившуюся на полу.

Заметив, что на нее упала моя тень, она поднимает глаза. И, наконец, выговаривает, всхлипывая:

– Миранда, простите меня.

«Все нормально, Элли. Не переживай», – должна бы сказать я. Но я молчу. Губы мои сомкнуты и растянуты в улыбку. И мое молчание помогает ей взять себя в руки.

Она резко перестает плакать. И качает головой.

– Простите, профессор. Но я не уверена, что смогу это сделать.

– Что сделать? – спрашиваю я.

И с удивлением понимаю, что голос у меня ледяной, нетерпеливый и угрожающий. Элли дергается, как будто я ее ударила. Потом опускает взгляд в колени. И снова скорбно мотает головой.

– Это я виновата. Во всем.

– В чем виновата? Не понимаю.

– Я не должна играть в спектакле.

Я опускаюсь перед ней на корточки. И за подбородок приподнимаю ее лицо. Вид у Элли такой, как будто ее били. Бесцветные глаза распухли. Из носа на растрескавшиеся губы стекают сопли.

– Пожалуйста, Миранда, не заставляйте меня играть Елену. Это слишком!

– Элли, что за ерунда? Разумеется, ты будешь играть Елену. Ты и есть Елена!

– Не знаю, получится ли у меня.

Протянув руку, я провожу пальцем по ее щеке. Она не вздрагивает. Только прикрывает глаза. Вот чего она хотела. Больше всего на свете. Чтобы я ее утешила. Чтобы поняла. По щекам снова бегут слезы. Да уж, полагаю, любить этого идиота невыносимо больно!

– Элли, боль для актера иногда оказывается даром. С ее помощью нам удается глубже прочувствовать нашего персонажа, сыграть точнее. Боль делает нас лучше. Именно благодаря ей ты стала такой замечательной Еленой.

– Просто я ужасно себя чувствую. Из-за того, что отобрала эту роль у Брианы, – шепчет она.

О боже, так дело в этом? Глупость какая, слушать скучно! Но я изображаю сочувствие.

– Элли, ты не отбирала у нее роль. Это абсурд. Она заболела. Людям свойственно болеть.

Элли грустно смеется.

– Правда? – качает головой она. – Ну, не знаю.

– О чем ты, Элли?

Взглянув на меня очень серьезно, она шепчет:

– Мисс