Книга Скованный ночью - Дин Кунц

– У них был выход, пусть ложный, пусть наиболее греховный из всех, но я не могу им воспользоваться. Я слишком боюсь, потому что нужно думать о душе, бессмертной душе. Я верую в душу больше, чем в освобождение от страданий, поэтому для меня выхода нет. Я питаю запретные мысли. Ужасные мысли. Вижу сны. Сны, полные крови. В этих снах я пожираю бьющиеся сердца, перегрызаю горло женщинам, насилую… маленьких детей и просыпаюсь измученный, но в то же время… в то же время возбужденный и ничего не могу с этим поделать. Для меня выхода нет.

Внезапно он сдернул перчатку со своей левой руки. Но то, что вышло из перчатки, не было человеческой рукой. Это была рука, становившаяся чем-то другим, все еще сохранявшая сходство с человеческой строением, цветом кожи и расположением пальцев, но сами пальцы были похожи на когти… и не на когти, потому что каждый из них расщеплялся – или, по крайней мере, начинал расщепляться – на отростки, напоминавшие волосистые кончики клешней молодого краба.

– Я могу лишь веровать в Иисуса, – сказал священник. По лицу отца Тома струились слезы, не менее горькие, чем уксус в губке, предложенной его страдающему спасителю.

– Я верую. Верую в милосердие Христа. Да, я верую. Я верую в милосердие Христа.

В его глазах пылал желтый свет.

Пылал.

Первой жертвой отца Тома стал я – то ли потому что стоял между ним и дверью, то ли потому что был сыном Глицинии Джейн Сноу. В конце концов, именно дело ее жизни, давшее нам такие чудеса, как Орсон и Мангоджерри, сделало возможным изменение левой руки священника. Хотя его человеческая часть верила в бессмертную душу и милосердие Христа, было вполне понятно, что другая, более темная часть сменила эту веру на жажду кровавой мести.

Независимо от того, кем он стал, отец Том оставался священником, а родители воспитали во мне уважение к духовным особам и жалость к людям, сходящим с ума от отчаяния. Уважение, жалость и двадцать восемь лет родительских наставлений заглушили мой инстинкт самосохранения (увы, увы, Дарвин!), и вместо того чтобы отбить яростную атаку отца Тома, я прикрыл руками лицо и попытался уклониться.

Он не был умелым драчуном и бросился вперед, как старшеклассник на спортплощадке, используя в качестве оружия свою массу. Отец Том врезался в меня с большей силой, чем можно было ожидать от священника, тем более иезуита.

Я отлетел и ударился о высокий шкаф. Одна из ручек больно впилась мне в спину чуть ниже левой лопатки.

Отец Том молотил меня правым кулаком, но я больше опасался его страшной левой. Я не знал, насколько остры ее волосатые кончики, но больше всего на свете не хотел, чтобы эта грязная клешня прикасалась ко мне. Грязная не в гигиеническом смысле. Такая же грязная, как раздвоенное копыто или голый розовый хвост дьявола.

Колотя меня, священник громко повторял свое религиозное кредо:

– Я верую в милосердие Христа, милосердие Христа, милосердие, я верую в милосердие Христа!

Его слюна брызгала мне в лицо, дыхание благоухало перечной мятой.

Это бесконечное пение не имело целью убедить меня или кого-нибудь еще, включая самого господа, в незыблемости его веры. Скорее наоборот, отец Том пытался убедить в этом самого себя, напомнить себе, что надежда есть, и испытать эту надежду, чтобы снова овладеть собой. Несмотря на дьявольский серный свет, горевший в его глазах, и стремление к убийству, вселившее неожиданную силу в это неумелое тело, я продолжал видеть в отце Томе беззащитного слугу божьего, который пытается справиться с поселившейся в нем яростью и найти способ вернуться к добру.

Бобби и Рузвельт с проклятиями схватили священника и попытались оттащить его. Но отец Том, вцепившись в меня, лягался и бил их локтями в живот и ребра.

Секунду назад он не умел драться, но быстро научился. Или эта борьба помогла прорваться наружу его новой сущности: дикой ярости, которая знает все способы убивать.

Я почувствовал, как что-то потянуло мой свитер, и понял, что это гнусный коготь. В ткань впились острые волосатые кончики клешней.

К горлу подступила тошнота. Я схватил священника за запястье и попытался удержать его. Плоть под моей ладонью оказалась странно горячей, сальной и отвратительной, как тело в последней стадии разложения. Местами она была омерзительно мягкой, местами загрубевшей.

До сих пор эта неожиданная схватка, несмотря на ожесточение, пробуждала во мне черный юмор. О таких драках позже со смехом вспоминают за кружкой пива на пляже. Раунд бокса с толстячком-священником в заставленной антиквариатом спальне. Но внезапно исход боя перестал казаться известным заранее, и мне стало не до юмора – ни до светлого, ни до черного.

Его запястье ничем не напоминало запястье скелета из кабинета биологии; оно скорее походило на то, что видит больной белой горячкой после десятой бутылки бурбона. Кисть развернулась так, как никогда не смогла бы сделать человеческая рука. Казалось, в нее вставлен шарнир. Клешня вцепилась в мои пальцы, заставив меня быстро отдернуть руку.

Хотя я чувствовал себя так, словно драка со священником длится целую вечность, давая мне моральное право вытатуировать его имя на обоих бицепсах, на самом деле наш поединок занял не больше полминуты, пока Рузвельт не оторвал от меня отца Элиота. Наш обычно чинный специалист по общению с животными пообщался с животным, обитавшим в иезуите, подняв его и отшвырнув в сторону так легко, словно тот был не тяжелее самой Смерти, которая, в конце концов, всего лишь скелет в саване.

Отец Том в развевающейся сутане пролетел по воздуху и плюхнулся на кровать, заставив пару самоубийц задергаться в посмертном экстазе. Пружины взвизгнули, священник упал на пол лицом вниз, но тут же с нечеловеческой ловкостью поднялся на ноги.

Служитель божий больше не распевал свое кредо, а скорее хрюкал, как кабан. Издавая странные сдавленные звуки ярости, он схватил стул с обивкой из ткани, расписанной нарциссами. Какое-то время казалось, что отец Том начнет крушить все подряд, но он швырнул стул в Рузвельта.

Рузвельт отвернулся как раз вовремя, чтобы стул угодил ему не в лицо, а в широкую спину.

Из телевизора несся медовый голос Элтона Джона, в сопровождении хора и симфонического оркестра певшего «Можешь ли ты любить сегодня вечером?».

Не успел стул врезаться в могучую спину Рузвельта, как отец Том метнул в Сашу банкеткой от трельяжа.

Она не сумела уклониться. Скамейка ударила ее в плечо и опрокинула на оттоманку.

Увидев, что попал в цель, одержимый священник начал швырять мебелью в меня, в Бобби, в Рузвельта, и хотя у него продолжали вырываться нечленораздельные звуки, он ухитрился произнести и несколько коротких, но знакомых слов. Эти слова, полные злобной радости, звучали в перерывах между атаками. За овальным ручным зеркалом в перламутровой оправе – «во имя Отца» – последовали тяжелая серебряная щетка для волос – «Сына», – несколько декоративных эмалевых шкатулок – «и Святого Духа!», – фарфоровая ваза для цветов, которая ударила Рузвельта в лицо с такой силой, что он рухнул, словно оглушенный кувалдой. Флакон для духов пролетел рядом с моей головой и разбился о громоздкий шкаф, наполнив спальню ароматом роз.