Книга Марь - Алексей Воронков

Возвратились из тайги с добычей и охотники, в чьих походных вещмешках повар обнаружил застывшие на морозе куски изюбрятины и несколько тушек зайцев-беляков. Эти здесь шныряли повсюду, оставляя за собой длинные цепочки хитроумно запутанных следов и подгрызенные ветки молодых осинок, лещины и акатника.

А тут вдруг объявился медведь-шатун. Пришел ночью, когда все спали, до смерти перепугав часовых. Они-то вначале, когда услышали чью-то тяжелую поступь в чепыжнике, подумали, что это бандюки возвратились, и подняли шум. Бойцы выскочили на мороз и в прозрачном свете луны увидели огромного медведя, который, выбравшись из кустов, занял позицию посреди поляны. Вел он себя как-то странно. Не рычал, не бросался на людей, даже в стойку боевую не вставал – только качал огромной своей башкой и как-то жалобно смотрел на людей. Может, просил что-то, а может, и жаловался… Но до того ли было, чтобы рассуждать? Шатун он и есть шатун. Голодный и свирепый, медведь в такую пору может наделать много беды. И заорала братва благим матом, и следом град дубинок полетел в сторону зверя. Тот метнулся в сторону. Остановился. Снова покачал головой и, как показалось пацанам, даже проскулил жалобно и вздохнул. Но что братве до его стонов! Гнать его надо – и точка… И снова они орали и бросали в зверя все, что попадалось под руку. Наконец тот не выдержал и, прихрамывая, неторопко поковылял в тайгу, оставляя после себя немой дух неприкаянности.

А утром братва обнаружила кровавые следы на снегу и вдруг пожалела медведя. Так ведь он жаловаться, оказывается, приходил, помощи приходил просить, а они… Так кто же это его? Неужто охотник какой? Но откуда в этой глуши взяться охотникам? Скорее всего, это беглые архаровцы наткнулись на берлогу. Решили разжиться мясцом, да не получилось – только ранили зверя. Вот он и мечется по тайге, вот и жалуется всем подряд на зверство людское. Но чем ему поможешь?..

Несколько дней они караулили этого шатуна, даже мяса ему кабарожьего приготовили. Но он не вернулся. То ли обиделся на бойцов, то ли издох где. Потом через много дней они и впрямь нашли его мертвое тело. В другой бы раз они просто пожалели его, а тут не до того было – сожрали с голодухи и косточек, как говорится, не оставили. Жизнь-то она вот, оказывается, какая жестокая. Чтобы выжить, и не на то пойдешь…

А рыбаки снова ходили на безымянную речку. Надо, говорят, ловить, пока ловится. Как и в прошлый раз, прорубили проруби и поставили сеть. Ждать – всегда дело муторное. Чтобы убить время, решили прогуляться вдоль русла и поглядеть, куда течет река.

Их было пятеро уставших от вечных ожиданий полуголодных молодых бойцов. Можно сказать, почти мальчишек, успевших за эти месяцы познать, почем фунт лиха.

Таежная жизнь научила их многому. Они уже и избу могли срубить, и пищу добыть, а главное, научились не падать духом. И это все благодаря старшине, который сумел заразить их своим оптимизмом. Что уж там было у того на душе – неизвестно, однако чувств своих он не выказывал и если давал слабину, то только за глаза, а перед пацанами всегда пытался казаться сильным и уверенным в себе человеком. А ведь поначалу его даже невзлюбили в отряде. Слишком он был не похож на остальных. Взрослый какой-то, и речь у него гладкая и правильная – сразу чувствуется образование. А в этом возрасте не любят, если кто-то выделяется из толпы. Так случилось и с Володькой.

Но вот сейчас братва уже по-другому стала воспринимать его. Поняли наконец, что парень этот вовсе не зазнайка, каким он казался раньше, не зануда, да и ученость свою не шибко-то выпячивает. Коли что и скажет умное, то по делу.

И еще… Если раньше многие завидовали ему, то сейчас этого нет. Ведь Грачевскому, несмотря на его должность, больше всех достается в отряде. Потому как он не только за себя отвечает, каждый боец – это его отдельная боль и забота. Вот только они его часто подводят. Взять хотя бы последний случай, когда эти жиганы сумели поставить на колени весь отряд. Так напугались, что не приведи Господи… И только один старшина пытался сопротивляться. Тут бы на помощь ему прийти, а они струсили. Жалкие, ничтожные, стояли они и дрожали от страха, в то время как командиру их выбивали зубы. Нет, этого они до самой смерти себе не простят. Ведь такой позор пережить! Старшине бы после этого впору возненавидеть их, а он просто их пожурил слегка… Стыдно! Ох, как стыдно!..

Чистая снежная лента – и ни одного тороса не видно. Иди сейчас на лыжах – не споткнешься. И ни единого человечьего следа – только звериные. Вон прямо под берегом пробежал зайчишка, наделав по пути замысловатых кренделей; а то лиса кралась по его следу; вон лосиный след, вот невеликий кабарожий… А это чей?.. Медвежий? Пятипалый, похожий на человеческий… Верно, медведь! Но след старый, видать, далеко ушел…

Так и шли, пока бывший впереди Савушкин не сделал знак остановиться.

– Гляньте!.. – тревожно произнес он. – Это же человеческие следы…

Братва сбилась в кучу, гадая, кто же это мог здесь бродить. Понятное дело, это были не их следы, да и товарищам их здесь не приходилось бывать. Иначе бы все знали о речке – так ведь не знают. И тревожно у них стало на душе. А вдруг это бандиты?..

Решили проверить. Так они прошли еще с километр, пока вдруг на правом берегу, что был чуток повыше левого, на самом юру не увидали избушку.

Разбившись на две группы, они незаметно подкрались к ней с двух сторон. Нужно было выяснить, есть ли там люди, и если есть, то кто они?.. Когда подошли – прислушались. Ни звука… Хотели заглянуть в окно, но то оказалось не окно, а дыра, заделанная мешковиной. Тогда решили проникнуть внутрь. Первым пошел Савушкин. Сердце его билось так, что, казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди. Затаив дыхание и приготовившись к любой неожиданности, он потянул на себя дверь… Тут же в полутемное жилище хлынул морозный дух, обратившись густым паром.

В горнице, которой служило все невеликое пространство избушки, никого не было. Убогое убежище странника. Что-то подобие печки, нары, стол и табурет. Вместо вешалки в прихожей вбитые ржавые гвозди, на них какое-то хламье. Повсюду образки да крестики, больше всего в красном углу, где под образками была приспособлена лампадка. Пахло прошлым веком и одиночеством.

Тут же над головой маячили нити с нанизанной на них сушеной рыбой. От некоторых рыбешек остались одни только головы – видно, кто-то лакомился. За печкой такие же нити, только на них пучками висели какие-то травы. Травы вообще тут были повсюду – и над окошком, и у входа, и по стенам. От этого к духу тлена пряно примешивались тонкие запахи осенних настоев.

Неожиданно они услышали какой-то стон. Он доносился из-под нар, которые были срублены по сибирским меркам. Высокие, дабы холодный воздух не доставал ночью пяток. Заглянули, а там какой-то старичок древний, обросший белой как снег бородой… Лежит на глиняном полу повязанный по рукам и ногам и стонет.

– Ты кто, дед? – удивленно смотрит на него Савушкин.

– Да ты вначале развяжи его, а потом спрашивай, – говорит ему Релин.

Савушкин так и сделал. Однако возиться с узлами не стал – просто перерезал веревку ножом. Старик подслеповато глядит на них, а в глазах слезы.