Книга Воспоминания ангела-хранителя - Виллем Фредерик Херманс

– Поручить их соседям.

– А на какие шиши мы будем в Англии жить?

– Поживем – увидим.

– Ренсе придется пойти в армию, ты это хочешь сказать? Но послушай, Берт, мы так рады, что хотя бы у нас тут эта чертова война закончилась. Мы остаемся. И не дожидайся Ренсе. Не пытайся уговорить. Он не еврей. И давно уже не коммунист. Ему нечего бояться.

Во время большей части разговора она стояла на пятой или шестой ступеньке, но произнося последнюю тираду, шаг за шагом снова стала спускаться и закончила фразу, находясь уже внизу, рядом с Альберехтом. Паула взялась рукой за край двери, и Альберехт почувствовал, что если будет сопротивляться, то она просто сметет его, закрыв дверь.

– Паула, – сказал он, – не знаю, что еще тебе сказать. Пусть у вас все будет хорошо. Я вас предупредил. Хотел помочь, но если вам этого не надо, то поступайте, как знаете. Всего доброго. До свидания.

– До свидания, Берт. Я знаю, ты хотел, как лучше. Но что есть, то есть. Счастливого пути.

И она действительно начала закрывать дверь.

– Не хочешь попрощаться с Эриком и Мими?

– Нет, мне не до этого.

Но внезапно она отняла руку от двери, обхватила его за шею и пылко поцеловала, еще чуть-чуть – и поцелуй пришелся бы в губы.

– Ах, Берт, – воскликнула она, всхлипывая, – это все неправда. Я так хочу поехать с вами. Я так об этом мечтала. Но Ренсе не уговорить. О, Берт!

Ее очки уткнулись ему в висок, и несколько волосков зацепились за винтик у основания дужки. Альберехт почувствовал боль от вырываемых волосков, когда Паула выпустила его из объятий.

– Привет, ребята! – крикнула она в сторону машины через плечо Альберехта, – счастливого пути! Всего вам доброго! Давайте уже, отправляйтесь!

Наверху показались собаки и кубарем бросились вниз по лестнице.

Альберехт сделал шаг назад, и Паула захлопнула дверь. «Ох, Паула», – пробормотал он. Было слышно, как она плачет с той стороны от двери. Его сердце стучало чуть быстрее обычного, но не столько от возбуждения, сколько от досады.

Обернувшись, он увидел, что Эрик поднял матерчатый верх машины. Теперь красный «дюзенберг» казался еще более огромным, чем был на самом деле. Перед ним, немного сбоку, стояли двое мальчишек.

– «Дюзенберг», – сказал один из них и ткнул пальцем в капот, – это фрицы такие делают.

– Ничего подобного! Машина американская! – крикнула Герланд.

– Но номер нидерландский, – сказал второй мальчишка.

Боковые окошки были открыты, как Эрик, так и Герланд смотрели на Альберехта с выжидательным выражением. Альберехт уловил доносившийся со стороны города негромкий, но отчетливый гул.

Он подошел к машине, сунул голову под матерчатый верх и сказал:

– Ренсе нет дома, а Паула говорит, что они не поедут. Простите, что заставил вас ждать.

– А когда Ренсе вернется?

– Не сказала, но все уже решено.

– У нас еще есть время? – спросил Эрик у Герланд.

– Я не могу позвонить дяде. Четкой договоренности у нас нет. Если мы закопаемся, он может уплыть без нас.

– Вот видишь, – сказал Эрик.

– Конечно. В любом случае вариантов нет. Не будем ждать. Поехали.

Альберехт вернулся к своей машине.

– Это не фрицы, – сказал первый мальчишка. – Говорят по-голландски.

Выруливая следом за Эриком, Альберехт осознал, что они уезжают из города.

– Ты очень расстраиваешься, что Ренсе с нами не едет? – спросила Мими.

– Я бы с удовольствием уступил ему свое место, если бы от этого был прок, но он с самого начала сказал, что никуда не поедет, и его не переубедить.

– Твой младший братишка… Ты же не виноват, что он так и не повзрослел.

– Я абсолютно уверен, что он все равно не поехал бы, даже если бы был дома. Паула с самого начала хотела в Англию, а он нет.

При этих словах он на миг взглянул на Мими.

– Пауле нелегко, – сказала Мими, – он всегда под мухой, а ей приходится обо всем думать.

– Честно сказать, я плохо себе представляю, что было бы, если бы они присоединились к нам оба. А что Ренсе поедет один, я с самого начала не верил. Но мне все равно тяжело, потому что он в еще более опасном положении, чем я.

– Ты в опасном положении? Но ты же хочешь в Англию из-за Сиси? Так ведь?

– Да. Но кто его знает, немцы запросто надумают мстить нидерландскому правосудию, за то что мы посадили многих их приспешников.

– Я понимаю, что тебе сейчас тяжело, но Ренсе должен думать своей головой.

– Ладно тебе.

Именно такие заявления Мими всегда его раздражали. Очередное само собой разумеющееся умозаключение: взрослый человек должен думать своей головой. Есть ли на свете хоть один дурак, который станет возражать? При том что в глубине души все знают, что на практике из этого ничего не получается.

Мими, явно раззадоренная неодобрительной репликой Альберехта, стремясь, видимо, сгладить углы, пустилась в длинные рассуждения о Ренсе и его искусстве.

Ренсе, говорила она, это действительно большой художник. За ним будущее. Ренсе не блефует, когда говорит, что его синие и розовые творения опережают время на пятнадцать лет! Рано или поздно он достигнет признания как провозвестник искусства, доступного всем и каждому. Покрыть кусок холста ровным слоем синей или розовой краски – это может любой, согласна. Но в этом-то и суть. Ренсе совершил открытие. Если заниматься живописью в том же русле, в каком ею занимается Ренсе, под силу каждому человеку, то, значит, это и есть истинное искусство для всего человечества. Потому что гениев на свете мало, гений – это, наверное, отвратительная ошибка природы, хотя, может быть, и нет, может быть, это уродливый продукт капиталистического общества. Поклонение гениям – в большинстве своем жалких бедолаг – уходит в прошлое вместе с верой в магию. Взять хотя бы такого омерзительного фашиста, как Сальвадор Дали. Мастер саморекламы: «Я гений! Я гений!» Гений? Хвастливый фашист!

Поклонение гениям – это пережиток феодализма. С какой стати наделять их особыми правами? Считать, что они и только они причастны к художественной истине в последней инстанции. Это приводит к подавлению и унижению широких масс!

– Но о каком будущем ты говоришь, Мими? В Германии таких художников, как Ренсе, отправляют в концлагеря, а в России художники, не умеющие правдиво написать маслом трактор и сеялку, немедленно попадают в психлечебницу.

Нет, Альберехт ничего не понимает. Гитлер – одна из последних конвульсий капитализма. А что в капиталистическом обществе служит важнейшим критерием, по которому оценивается художник? Его умение творить банкноты! Voilà c'est tout! А что касается художественных идеалов в России, не забывай, что сначала надо построить социалистическое общество, и только потом можно будет перейти к коммунизму. И лишь после этого, при коммунизме, такого художника, как Ренсе, оценят по достоинству: как великого первооткрывателя. А капиталисты не признают его[43]никогда.