Книга Роза ветров - Андрей Геласимов

Никто в Европе из лиц, нами заинтересованных, и не заметил, как мы прошли. К тому же у них сейчас у самих заварушка такая, что не до нас. Троны шатаются, Петр Васильевич, правительства по швам трещат. Удачный момент, надо признать, был для прохода «Байкала» выбран. Где уж им за одним маленьким русским корабликом следить? Который к тому же от всех известных маршрутов отклонился. У них о другом голова раскалывается. Однако же, Петр Васильевич, надо признать это удачным стечением обстоятельств — не более. Дальше-то может и не свезти, как до сего времени везло. Никто ведь не знает, как там сейчас дела в Европе. А ну как у них все уже утряслось? Думаете, не захотят в британском адмиралтействе узнать — куда это мы на самом деле направились? А главное — с какой целью?

— Вы не ответили на мой вопрос об Александре Антоновиче, — негромко, но с очевидной угрозой сказал старший офицер. — Это он передал вам сведения о нашем маршруте в Атлантическом океане?

— Да вот же он дался вам, этот Александр Антонович! — едко рассмеялся в ответ Ухтомский. — Ничего мне никто не передавал.

— Так почем же вы тогда знаете?

— Ну, просто знаю, и все. У меня, Петр Васильевич, работа такая — знать. Вам вот, к примеру, известно, отчего этого на Сандвичевых островах мы «Иртыш» повстречали?

— Это никому не может быть известно. Суда встречаются иногда в портах. На то воля Божья.

— Конечно, — улыбнулся Ухтомский. — Всю зиму «Иртыш» простоял здесь, в Авачинской бухте, а к весне так, знаете ли, низачем отправился в Гонолулу. Где совершенно случайно или, как вы изволите выражаться, — по воле Божьей, встретил наш «Байкал». После чего вместе с ним вернулся сюда же, словно ему и дела только — взад-вперед по-пустому ходить. А теперь стоит под погрузкой, чтобы принять весь наш груз. Ничего странного не находите? К чему такие порожние вояжи на целых два месяца пути? Или это был почетный эскорт? Так мы, кажется, не царские особы.

— У командира «Иртыша», очевидно, свои приказы. Он не обязан их нам открывать.

— Разумеется, не обязан. Только теперь именно он повезет наш груз в Охотск.

Ухтомский замолчал с тем же торжествующим выражением на лице, какое было у него там давеча, ожидая, что вот сейчас-то уж точно его сердитому собеседнику откроется истина.

— И что? — спросил через несколько секунд этого молчания Казакевич.

— А то, — отвечал со вздохом разочарования князь, — что капитан-лейтенант Рудаков мог иметь особый приказ на встречу с нами в Гонолулу.

— Для чего?

— Господин лейтенант, вы нарочно меня теперь дразните? — Юнкер даже встал с места, чтобы показать свою досаду.

— Ни в коем случае.

— А вам разве не приходило в голову, что при нашей-то спешке Геннадий Иванович пожелает устремиться к своей подлинной цели, каковую открыл вчера у себя в каюте всем офицерам, как можно скорее? И что, скажите на милость, более всего в этом его устремлении будет ему мешать, если не груз? Так почему бы тогда не разгрузиться прямо в Гонолулу? Не заходя на Камчатку. Это же какая экономия времени! Особенно, когда так удачно там вдруг оказался другой русский транспорт. Действительно — провидение Божье!

Ухтомский иронично всплеснул руками, ясно показывая, что сам он, конечно же, ни в какое провидение верить не расположен.

— И что же, по-вашему, тогда помешало? — сухо спросил Казакевич. — Ведь ежели бы вы были правы, мы бы сейчас не здесь находились, а у берегов Сахалина.

— Да все, что угодно! — воскликнул юнкер. — Откуда, к примеру, нам знать, что на Сандвичевы острова перед нами не заходил, скажем, английский фрегат? И что с него к тамошнему королю не являлся, предположим, какой-нибудь такой англичанин.

Ухтомский повертел в воздухе рукой, и жест этот, очевидно, долженствовал намекнуть на непростую природу явившегося будто бы к туземному королю человека.

— И вот, представьте, приходит этот англичанин к доброму королю Камеамеа Третьему и начинает расспрашивать его про Камеамеа Четвертого. А король недоуменно так отвечает, что нету, мол, никакого Четвертого, а есть один только я, и порядковый номер у меня Третий. На что ему, вполне возможно, говорят: ну нету, так будет. Имя-то у вас тут на всех королей одно, подумаешь — циферку поменять. Раз — и готово. А то зачастили что-то к вам русские корабли. Да ладно бы только купцы, нет — военные все суда ведь заходят. Король, конечно же, ни в какую — мол, я и веру уж вашу принял английскую, с православными не дружу, с католиками — тем паче, но гость и слушать не хочет короля. Четвертый-то, говорит, Камеамеа не одну только веру нашу возьмет или там конституцию примет, но и судам русским заходить особенно не позволит. Тем более — разгружаться. Так что ты, ваше величество, сам, конечно, смотри, но вот, ежели русские невзначай скоро зайдут и манипуляции со своим грузом устроят, может, лучше им дальше куда пойти? Хотя бы к себе на Камчатку? Авось потеряют время на переходе, да не поспеют к сроку со своими затеями, чего бы они там ни затеяли… А? Что скажешь, ваше величество?

Ухтомский замолчал и вопросительно смотрел на старшего офицера, как будто это Казакевич был королем Сандвичевых островов и это от него теперь требовалось не дать русским судам обменяться грузом.

— Откуда вы можете все это знать? — выдавил тот, почти не разжимая зубов.

— Не важно, Петр Васильевич. Быть может, я лишь предполагаю. А может статься, что при королевском дворе птичка певчая завелась, — вот и напела. У них там пропасть этих самых птиц. И как красиво поют! Заслушаешься… А у вас разве имеется другое объяснение перехода «Иртыша» из Петропавловска до Гонолулу и обратно? Причем так ведь пришли, чтоб именно нас там дождаться. Как будто рассчитывали на что.

Казакевич поднялся на ноги, оправил китель и указал прямо на дверь каюты:

— Я вынужден просить вас удалиться, господин юнкер. Дальнейшее продолжение этого разговора мне видится неуместным.

— Еще минуту, Петр Васильевич! Одну лишь минуту вашего времени, — заторопился Ухтомский, уже понимая, что граница приличий со стороны старшего офицера вот-вот истончится на нет, и далее все может пойти совсем некрасиво. — Ну, неужели вы после всего между нами сказанного сами не видите, что все делается нарочно? Ничего в нашем плавании нет случайного, все давно и весьма тщательно запланировано. Вот ведь и штурман это вчера заметил! Думаете, я не знаю про удивление Александра Антоновича при вчерашнем вашем разговоре в капитанской каюте? Разумеется, знаю! Мы же тесно тут очень живем. И вот вы задумайтесь на мгновение, Петр Васильевич, о том замечательном образе, каковой до сих пор являл нам доблестный штурман Халезов. Ему ведь все было отлично! Ветром почти ураганным несет по десяти узлов в час — что он вам говорит? «Отлично!» Дует ли прямо в лоб и почти пятит назад — «Отлично! По полтора узла идем». У Александра Антоновича просто слова другого нет. Кажется, папуасы гвинейские начнут его в котелке варить, так у него и для них найдется это словечко. И что же, скажите на милость, было вчера?! Никакого «отлично»… Штурман обеспокоился. После двух океанов, прошу заметить, обеспокоился. После месяца шторма в сороковых широтах обеспокоился, где мы с нашим плоским дном неизвестно каким чудом не перевернулись! И отчего же? Да просто ему есть что терять, Петр Васильевич. Он ведь не только летами старше нас всех на судне, и «дедом» его называют не по одной лишь этой причине. У Александра Антоновича заслуги перед Отечеством! Да к тому же такие, каковых другим за всю жизнь, быть может, собрать не получится — два кругосветных плавания, да еще полный переход как у нас теперь. Он вокруг мыса Горн пятый раз уже обходит. И что из этого вытекает? Из таких-то заслуг? Известно что: благодарность Отечества, награды, чины, пенсион и обеспеченное до конца лет семейство. Вот только после вчерашнего разговора в капитанской каюте все это становится зыбким — и пенсион, и семейство, и — внимание, Петр Васильевич! — даже самая свобода. То есть вместо наград и чинов теперь запросто можно несколько лет каторги получить… Странное, признайте, выходит уравнение. И согласитесь, что я не слишком преувеличил, когда о самоубийстве заговорил. В этом свете поведение той швейцарской рыбы, о которой давеча я вам рассказывал, выглядит самым что ни на есть разумным, ибо за жизнь свою надобно бороться. Услышьте меня, умоляю! Надобно и нам с вами взять меры против непредсказуемой судьбы.