Книга «Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

В Петросовете, куда мы все направились в то же утро, заседание открылось речью члена президиума Авдеева, к кругу ведения которого как раз все это и относилось. Я видел его первый и последний раз; несомненно, это был тип человека, способного оправдать худшие выступления Тамаркина и Безиковича. Он заявил, что, собственно, не понимает, почему об ученых нужно больше заботиться, чем о других категориях граждан, но поскольку центр на этом настаивает, что же, можно подкормить более молодых, а старые не нужны и пусть умирают. Я, конечно, сейчас же использовал его выступление на все 200 %, выразив удивление, что коммунист способен до такой степени отклоняться от партийной точки зрения, и объяснив это его возрастом и полной политической безграмотностью. После такого резкого начала я изложил причины, по которым страна нуждается в ученых, и не когда-то потом, а именно сейчас. Я изложил затем те практические меры, которые необходимы теперь же, и закончил надеждой, что петроградская пресса в своих отчетах не упомянет выступление Авдеева как слишком компрометирующее. После меня Вундерлих и Траубенберг показали, что меры эти вполне осуществимы, к чему вполне присоединился член президиума, участвовавший в наших работах.

Затем выступали представители писателей и артистов, говорившие о совершенной голодухе в артистической среде и умолявшие о помощи. Их выступление носило патетический характер, и им дали некоторые обещания. Наш план был принят. Мы выполнили свою задачу и смогли в тот же вечер выехать в Москву. Не знаю, сдержали ли обещания, данные писателям и артистам, но по отношению к ученым они были выполнены, в чем мы с тобой могли убедиться во время нашей июньской поездки в Петроград.

Я давно уже не упоминал о Курской магнитной аномалии, а она брала у меня много времени. Мне было поручено выполнение работ по определению глубины масс и наиболее выгодной точки для бурения. Эти работы требовали помощи вычислителя, и в качестве такового я взял молодого студента Кирилла Федоровича Огородникова, порученного моим заботам его отцом генералом Федором Евлампиевичем Огородниковым.

С этим генералом я познакомился, будучи комиссаром Юго-Западного фронта, где летом 1917 года он командовал корпусом в 7-й армии[410], а ею командовал Эрдели. Когда произошла катастрофа в Галиции, то нашли козла отпущения в лице генерала Огородникова, и его сняли с командования корпусом. Я был членом комиссии по обследованию этого дела, и оказалось, что Огородников вел себя хорошо, вовремя обнаружил немецкие намерения и предупредил штаб армии, а во время боев не растерялся и, хотя не имел связи с армией, но благополучно вывел из мешка часть своего корпуса. Что же касается до Эрдели, то он впал в панику, без всякой необходимости перемещался с места на место и потерял всякую связь и со штабом фронта и со своими корпусами. Тем не менее, чтобы спасти Эрдели, потопили Огородникова.

Когда мною был арестован Деникин, понадобилось дать ему преемника; после обсуждения всех кандидатур в Исполнительном комитете Юго-Западного фронта (Искомитюзе) мы остановились на Огородникове, и я поехал к нему, чтобы привезти его на заседание. Зная, что он, как и все генералы, не очень любит революционную демократию, я поступил с ним жестоко и сказал ему: «Генерал, можно вас просить поехать со мной в Искомитюз?», — но не предупредил, в чем дело, чтобы он не зазнавался и считался с Исполнительным комитетом и комиссаром. Огородников побледнел, спросил, нужно ли взять белье и провизию; я ответил, что не нужно. Он приободрился, и мы поехали. В Искомитюзе я сказал ему: «Генерал, комиссар Временного правительства и Искомитюз в полном согласии предлагают вам временно взять на себя командование фронтом. Согласны ли вы?» После раздумья он согласился. Мне пришлось потом, когда я уже был беглецом и вне закона, провести у него ночь в Житомире. Во время гражданской войны белые объявили его, как и меня, вне закона. Он работал в Москве в Военно-исторической комиссии, женился третий раз и хотел всунуть куда-нибудь стеснявшегося его сына от первой жены.

Я устроил Кирфеда, как мы его называли, в университет и дал ему должность вычислителя. Впоследствии он благополучно кончил университет и готовился к профессуре в качестве аспиранта в Институте математики и механики, а также в Астрофизическом институте. Тему для его аспирантской работы я дал ему по звездной статистике, и Кирфед получил хорошие результаты. Я же выхлопотал ему рокфеллеровскую стипендию. Теперь он — профессор астрономии в Ленинградском университете и даже играет роль астрономического Лысенко. В ту эпоху Кирфед вычислил по моим указаниям глубины и положения магнитных масс. У нас в семье он был своим человеком.

Этой же весной я познакомился с Михаилом Михайловичем Завадовским, старшим братом Бориса Михайловича, о котором я уже говорил в связи с Коммунистическим университетом. Как биолог Михаил Михайлович был гораздо более крупной величиной и провел эти годы в Аскания-Нова, где выполнил работы, давшие ему мировую известность. Вернувшись в Москву, он, вполне естественно, был кисло встречен биологами. Я помог ему снова попасть в преподавательский состав университета, а также напечатать его работы, и он впоследствии постоянно вспоминал это и говорил: «Вы встретили меня в деканате так приветливо, что я сразу почувствовал: наступает переломный момент в моем существовании». Признаюсь, мне было приятно это слышать[411].

Дело подходило к Пасхе, которая имела место числах в двадцатых апреля. Мы решили поехать на месяц в Бабурино, устроили себе проезд в заводском вагоне, вернее — в заводской теплушке, и 15 апреля тронулись в путь. Как и полагалось в то время, в теплушке не было ничего, кроме скамеек у стен. Кой-как расположились на скамейках и своих вещах: наученные опытом, мы взяли с собой одеяло, и я состряпал для тебя нечто вроде постели. До Голутвино доехали довольно скоро, но ночь предстояло, собственно, провести там: поезд трогался дальше рано утром. С рассветом мы были в Озерах, где нас ждал Эдуард Карлович с лошадью. Уже проезжая через лес, мы почувствовали, что эта весна — необычная. Лес казался безжизненным: насекомых не было, листья еще не распустились и цветы не показались. Оказывается, дождей не было уже довольно много времени, и крестьяне очень опасались за судьбу своих посевов.

С большой радостью нас встретили мои родители и тетя Надя. Новым лицом для тебя оказалась Нина, за которой Борис съездил на Кубань и доставил в Бабурино. Она уже преподавала в той же школе 2-й ступени, как и папа. Свидание с ней могло бы быть радостнее, чем оказалось, потому что она всегда выказывала мне некоторый холодок, неизвестно на чем основанный. Так оно было и теперь, но поскольку обратного, т. е. враждебности, тоже не было, то ее присутствие нимало нас с тобой не беспокоило. Маленькое разочарование — мама отказалась поселить нас в нашей светелке: еще стояли холода. Мы перебрались туда несколько позже, когда у нас прошел грипп, очевидно, подхваченный дорогой. Таким образом, первые дни нашего пребывания мы почти не выходили: ты с мамой занималась хозяйством, а я читал, вернее — перечитывал, Аксакова, которого очень люблю.