Книга Купленная революция. Тайное дело Парвуса - Элизабет Хереш

«Я никогда не забуду первого обеда с русскими. Я сидел между Йоффе и Сокольниковым, тогдашним комиссаром финансов. Напротив меня сидел рабочий, которому, по-видимому, множество приборов и посуды доставляло большое неудобство. Он хватался то за одно, то за другое, но вилку использовал исключительно для чистки своих зубов. Наискосок от меня рядом с князем Хоенлое сидела террористка Бизенко, с другой стороны от нее — крестьянин, настоящее русское явление с длинными седыми локонами и заросшей, как лес, бородой. Он вызывал у персонала некую улыбку, когда на вопрос, красное или белое вино предпочитает он к обеду, отвечал: «Более крепкое».

Йоффе, Каменев, Сокольников производили впечатление настоящих интеллигентов. Они с воодушевлением говорили о стоящей перед ними задаче привести российский пролетариат к высотам счастья и благосостояния. Никто из них ни на минуту не сомневался, что обязательно настанет такой момент, когда народ сам будет управлять государством, руководствуясь марксистским учением. Они верили в то, что всем людям будет хорошо, а некоторым, — здесь Йоффе подразумевал, вероятно, себя, — чуть-чуть лучше. (…) В остальном русские открывали переговоры сразу потоком пропагандистских речей и нападками на «империалистов»…»

Упомянутая госпожа Бизенко, имевшая на своей совести несколько «политических» убийств, была лишь недавно освобождена из тюрьмы. Крестьянин, фигура-алиби для представителей правительства, стремящегося узаконить себя как идеолога классов рабочих, крестьян и солдат, обязан своим присутствием на переговорах чистой случайности. По пути к вокзалу направляющейся в Брест русской делегации встретился устало бредущий крестьянин, и тут члены делегации вспомнили, что забыли взять с собой представителя этого класса. Они предложили его подвезти. Дело закончилось настоящим похищением. Когда обманутый запротестовал, что ему якобы нужно в другую сторону, «похитители» сначала озабоченно поинтересовались, к какой партии он принадлежит — к левому или правому крылу? — и только потом заявили: «Ну хорошо. Ты сейчас поедешь не в деревню, а с нами в Брест на встречу с нашим врагом. Мы хотим договориться с немцами о мире…»

Австрийский министр иностранных дел, граф Цернин, делает пометку о фазе, когда после безрезультатного прекращения первого круга переговоров — шок от немецких требований еще витал в воздухе — Троцкий сменяет Йоффе: «В первой половине дня прибыли русские под руководством Троцкого. Они сразу извинились перед сидящими за столом. И вообще они не привлекают к себя внимания, вероятно, подует другой ветер, не такой, как в прошлый раз…»

Немецкий госсекретарь фон Кюльманн высказывается о Троцком: «Уже на следующее утро состоялось первое пленарное заседание. Картина полностью изменилась. Троцкий был человеком совсем другого склада по сравнению с Йоффе. Не очень большие, острые и насквозь пронизывающие глаза за резкими стеклами очков смотрели на его визави сверлящим и критическим взглядом. Выражение его лица ясно указывало на то, что он лучше бы завершил малосимпатичные для него переговоры парой фанат, швырнув их через зеленый стол, если бы это хоть как-то было согласовано с общей политической линией. Поскольку я знал, что Троцкий особенно гордился своей диалектикой, я был полон решимости избежать всего, что могло бы дать ему материал для агитации среди немецких социалистов…»

В автобиографических записках Троцкий вспоминает о своих партнерах по переговорам с крайним пренебрежением: «Кюльманн был главнее Цернина и, как я полагаю, главнее других дипломатов, с которыми у меня была возможность познакомиться. В нем виден характер практический, значительно превышающий средний ум и заметную долю злости, которую он демонстрировал не только нам, у кого он натыкался на сопротивление, но и своим союзникам.

Когда затронули проблему оккупированных областей, Кюльманн стал бить себя в грудь и кричать: «Слава богу, у нас в Германии нет оккупированных областей!» На что Цернин пожал плечами и позеленел, вероятно, Кюльманн, имел в виду его. Их отношения были далеки от дружеских.

Генерал Гоффманн, напротив, привнес свежую ноту в конференцию. Он показывал, что ему не симпатичны закулисные хитрости дипломатии, и несколько раз ставил свой солдатский сапог на стол переговоров. Мы сразу поняли, что единственная реальность, которую действительно следует воспринимать всерьез при этих бесполезных разговорах, это сапог Гоффманна (…)

Однако иногда генерал прерывал политические дискуссии, но по-своему. Раздраженный скучными речами о самоопределении народов, он пришел с папкой вырезок из русских газет, с помощью которых подтверждал свои обвинения, что большевики подавляли свободу слова и нарушали принципы демократии (…) Я ответил Гоффманну, что в классовом обществе каждое правительство опирается на силу. Отличие состоит лишь в том, что генерал Гоффманн осуществляет подавление для защиты крупных помещиков, в то время как наши меры силового характера имеют целью защищать рабочих…»

Генерал Гоффманн пишет о Троцком следующее:

«Троцкий — хороший оратор, образованный, энергичный и циничный, создавал впечатление человека, который не остановится ни перед какими средствами, чтобы достичь того, чего хочет. Иногда я спрашивал себя, прибыл ли он вообще с намерением заключить мир, или ему была нужна трибуна, с которой он мог бы пропагандировать большевистские взгляды. Тем не менее, хотя они и стояли на переднем плане, я думаю, что он пытался прийти к соглашению, и когда Кюльманн давал достойный ответ диалектикой, — то приводил его в затруднительное положение, и он перешел к использованию режиссерского хода, якобы Россия не может принять условия мира центрально-европейских стран, и он настоящим объявляет войну оконченной, и что он, наконец, завершил круг переговоров…»

Кюльманн говорит о той же фразе, находясь под давлением с обеих сторон: «Решение Троцкого резко прервать контакты между членами делегаций затруднило мою задачу как руководителя нашей делегации (…)

Троцкий, очевидно, хотел спровоцировать меня к диктаторскому выступлению, с ударами по столу и указаниями на военную карту. Я, рднако, не смог оказать ему такой любезности, которая вооружила бы его столь опасным оружием, как натравливание против меня левых партий в Германии. Мое поле действий на переговорах было и без того узким и заключалось между требованиями со стороны руководства сухопутными войсками мягких аннексий и со стороны Рейхстага — мира без аннексий и контрибуций. Так что я мог только втянуть Троцкого в дискуссию о праве наций на самоопределение и вывести оттуда территориальные уступки…»

Одновременно с этим состоялась беседа Парвуса с Брокдорффом-Рантцау, которая и на этот раз была подробным образом зафиксирована. Здесь бросается в глаза то, что накопилось у разочарованного создателя революционной программы. Он явно начинает дистанцироваться от Ленина и дает ему еще немного времени для его правления. По поводу немецких территориальных пожеланий в изменении их формулы «без аннексий и контрибуций» весной Парвус заявляет с широким жестом: «Уже после того, как разразилась русская революция, я указал на партийном собрании в Берлине на то, что мы, если Россия будет исключена, а Франция разбита, само собой разумеется, будем говорить совершенно в других тонах и должны будем аннексировать большие территории…» И не медля добавляет: если большевики создадут сложности, Германия должна будет использовать свою армию — 500 000 человек достаточно, чтобы сокрушить Россию.